Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [39]

Мадам Дузе держала меня в курсе своих передвижений, часто писала мне и высылала мне отчеты о своих расходах и копии своих контрактов с импресарио и театрами. Ее нервы были настолько растрепаны, что иногда, когда ей требовался мой совет, она посылала мне по три-четыре телеграммы в день. Она чувствовала себя очень одинокой, в тех далеких краях рядом с ней никого не было. В России было по-другому, и дамы из хорошего общества с тем естественным гостеприимством, столь распространенным среди русских, были всегда рады помочь ей и гордились ее дружбой.

Гастроли в Германии

Ниже привожу письмо, которое мисс Альма-Тадема[151] написала мне из Штутгарта:

«6 ноября 1894 года.

Гастроли начались так плохо, что мадам Дузе почти потеряла мужество или, скорее, надежду на хороший заработок с самого начала. Публика идет медленно, а реклама была сделана слишком поздно. Прошла целая неделя, и состоялось только одно выступление с плохой выручкой; и этот вечер обещает быть не намного лучше. Мы потеряли два дневных спектакля в Нюрнберге и Мюнхене, потому что о них было объявлено слишком поздно. Я говорю мадам, что, возможно, наши дела пойдут лучше во Франкфурте; но до сих пор у нас не было ничего, кроме потерь. Труппа стоит тысячу франков в день, и до настоящего времени даже расходы не оплачены… Де Санктис[152](молодой премьер) кажется совершенно невозможным. Он слишком глуп, говорит мадам, и всегда хочет выдвинуть себя. Он играл в третьем акте без жилета — совсем, как если бы он играл Туридду[153].

Мадам отважна, но очень подавлена. Она просит меня рассказывать Вам все…»

Из Дрездена мисс Тадема написала, что секретарь труппы Гартлиб устроил спектакль в Магдебурге, заявив, что путешествие займет всего два часа, и директора театра согласились дать мадам полную выручку, то есть 3500–4000 марок, оставив только 500 для себя. Вместо этого путешествие заняло четыре с половиной часа, а директора театра не выполнили свои же условия.

Теперь настала очередь продолжить Дузе:

Бедняга [Гартлиб] был нанят графом Дрекселем[154] только для того, чтобы собирать квитанции, вместо этого они давали ему всевозможные работы, даже заставляя его играть на пианино за кулисами в «Даме с камелиями». Суть в том, что нам нужен человек, который может быть хозяином ситуации, который знает, как смотреть на вещи в целом, а не только в деталях. Надо быть готовым смотреть далеко вперед, потому что публику нужно баловать. В этих гастролях никто никогда не думал о публике, и публика поэтому не тратит свои деньги.

В Германии есть время, которого всегда нужно избегать, и это рождественский сезон. Все поглощены этой идиотской ёлкой! Думаю, что предприниматель, не обладающий широкими взглядами, является весьма опасным человеком, которого нельзя ставить во главе чего-либо. Гартлиб превосходен в выполнении того, что ему говорят, и в получении квитанций, но не в руководстве гастролями, и при этом он беспомощен в переговорах. Вчера бедняга был болен, и в этом его нельзя винить. Он верил слову этих людей и всё обговорил устно, но сегодня вечером никто не признает, что у него есть какие-либо права, и не разрешает ему получать счета, и не говорит ему их сумму, и не дает ему поговорить с директором, который заперся, когда тот хотел увидеть его. Они отрицают все заявления Гартлиба, утверждая, что не упомянули 3500 или 4000 марок в качестве обязательного условия моих гастролей.

Бедняга был мрачен, выглядя, как генерал, отступавший от Москвы в 1812 году. Он кричал направо и налево, как будто он собирал разбитую армию. После окончания спектакля труппа должна была покинуть меня и разойтись. Затем были багажи, билеты, поезда, деньги на оплату, и т. д., и, наконец, он обхватил голову руками — как будто она вот-вот лопнет — и говорит: «Это жестоко! Это несправедливо!»

Труппа ушла в полночь — эти несчастные меня благословляли, уверяя, что хотят остаться со мной на всю жизнь. Боже, вот бы было весело! Я тоже благословила их — особенно за то, что никогда не увижу их снова.

На следующий день приехал генерал: в его лице есть нечто благородное. Мне было жалко его, похожего на побитого пса. Мне хотелось заявить ему: «Да, да, я знаю, что Вы хотите сказать», — он же хотел, как добрый солдат, дать полный отчет о своих бесполезных попытках. У меня голова шла кругом.

Он вскричал: «Вот видите, мадам, то одно, то другое!» — с крещендо в голосе, вибрирующим так, что чуть не разбивались оконные стекла — как будто кричал «К оружию!»

Короче говоря, он хотел обругать руководителя театра, а затем пойти к мэру с клятвенным заявлением, что его обманули. Он принял гордый вид римского императора. «Клянусь, — тут он поднял руку, — клянусь, они меня обманули. Вот смех!»

Мисс Альма-Тадема написала мне из Берлина:

«17 декабря 1894 года.

Мадам приехала в четверг. Она была ужасно уставшей, пережив, как Вы знаете, очень много тревог в Гамбурге, но, несмотря на усталость, была спокойна и физически здорова. Я пошла с ней в театр в субботу: иногда я сидела в ложе, иногда уходила за кулисы. Она играла в „Даме с камелиями“ с огромным размахом и в великолепном сиянии красоты.