Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [16]

Рихард и Козима Вагнер, 1872 е.

Семья Вагнера, 1881 г.

В центре — Даниэла фон Бюлов, приемная дочь Вагнера

Все замолчали в надежде услышать какую-нибудь любимую пьесу маэстро, сыгранную Рубинштейном[70] и продирижированную им самим. Слово «мы», казалось, давало повод для этой надежды, когда, к нашему великому удивлению и разочарованию, Вагнер взял с полок небольшую сонату Моцарта и положил ее на фортепиано. Рубинштейн начал играть, а Вагнер бесшумно прохаживался по комнате. Я сидел рядом с Рубинштейном. Соната была одной из самых легких и простых; любому музыканту достаточно было просто бросить взгляд на каждую страницу, чтобы больше к ней не возвращаться. Рубинштейн следил глазами за маэстро. Он шел вверх и вниз, даже не глядя в ноты, но неуловимыми движениями, иногда рукой, а иногда одним пальцем, он дирижировал и производил самые удивительные эффекты. Это было изумительно, и как многому это нас научило! Мы все обратились в слух, а что касается меня, я еще и глядел во все глаза, потому что, несмотря на мое восхищение тем, как он играл эту пьесу, я видел, что Рубинштейн играет ее не так, как она была написана, и что эффекты, которые Вагнер заставлял его производить, совсем не соответствовали тому, что я читал в нотах.

Позже я позволил себе указать на это маэстро.

«Вы действительно думаете, что Моцарт сочинил ноты так, как они напечатаны? — сказал он. — В каждом издании люди позволяли себе изменять их по своему вкусу, а самого Моцарта нет».

Люди говорили, что у Вагнера был тяжелый характер, и даже тех, без кого он не мог обойтись, не миновали его неприятные, а иногда и чудовищные слова. Ходили слухи, что Иосиф Рубинштейн — самый милый и самый скромный человек, которого когда-либо производила природа, и без которого Байройт, вероятно, не существовал бы в том виде, в каком он есть в настоящее время, — всегда аккомпанировавший репетиции Вагнера на фортепиано, не имея больше возможности выдерживать капризы маэстро, покинул его однажды, и как будто навсегда. Однако через три года он вернулся, заявив, что больше не может жить без него. Руководитель балета в Дессау, Фрике, с которым я познакомился в Байройте, человек, совершенно незаменимый как импрессарио, признался мне, что он действительно не мог смиряться с этим: так неприятны были его отношения с Вагнером, что каждый вечер он изливал на бумагу всё, что пережил в течение дня. По его словам, он готовил книгу, которая должна была быть опубликована после смерти Вагнера; но когда я увидел Фрике после смерти маэстро и спросил его, где находится его книга и когда она будет опубликована, он ответил: «Никогда, потому что теперь мы понимаем, что он был душой всех нас».

Лично у меня не было неприятных моментов от общения с Вагнером. Надо признать, что он знал, как сильно я восхищался им. Не я ли однажды сказал ему, сидя рядом с ним за ужином у княгини Хатцфельдт, как поражен тем, что сижу рядом с человеком, которому я был обязан такими огромными радостями, тогда как он мне ничем не обязан. «К сожалению, — ответил он, — утех, кто это понимает, нет денег».

Но это восхищение не помешало мне в один прекрасный день высказать мнение, которое могло вызвать у него неудовольствие. Не знаю, какой дьявол побудил меня однажды вечером, когда я был с ним наедине, сказать ему, что несколько частей «Свадебного марта» из «Лоэнгрина» показались мне довольно банальными. Когда я думаю об этом сегодня, не могу себе представить, как у меня вообще хватило смелости заявить такое, но в то же время я рад, что сделал это, потому что обнаружил, как природа освободила этого человека от всего мелочного.

Без малейшего раздражения, он совершенно любезным тоном спросил меня, где я слушал оперу:

«Я слушал ее повсюду, — сказал я, — в Дрездене, Петербурге, Лейпциге, Берлине».

«Да, — сказал он, — и везде они играют ее плохо, я сыграю ее для Вас».

Он подошел к фортепиано и сыграл эту часть, и хотя его руки были далеки от рук пианиста, он заставил меня услышать ее в совершенно другом темпе, отличном от того, к которому я привык. Мои замечания не только не рассердили его, но даже позабавили, и он продолжал играть и петь[71].

Палаццо Бембо: Ференц Лист

Итальянское общество мало понимало огромную репутацию, которой пользовались такие люди, как Лист и Вагнер в Германии и Австрии, и поэтому можно часто было видеть странные сценки. Так, например, на одном из приемов, устроенных княгиней Меттерних в честь Листа, в то время как она и я рассматривали и обсуждали семейный портрет, написанный Кирхмайром[72], в соседней комнате, молодая дама, хорошо известная в венецианском обществе, вошла в комнату и, подойдя прямо к Листу, сказал ему: «Сударь, они попросили меня спеть что-нибудь. Вы сможете аккомпанировать мне?»

Дерзость, с которой она попросила об этом, давала представление о мере ее неведения относительно исключительного положения этого музыканта в мире, и о невозможности предлагать ему такое.

Мы с княгиней Меттерних только обменялись улыбками, но Лист, даже не поворачиваясь к этой женщине, сухо сказал: «Нет, мадам».

Через две-три минуты Лист вернулся в переполненную гостиную и довольно громко заявил: «Гогенлоэ, идите сюда и спойте „Два гренадера“ Шумана. Я буду аккомпанировать Вам»