Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [17]

.

Образ жизни в Италии отличался от многих других стран того времени. Вот один пример, удививший иностранцев. Не знаю, было ли это по инициативе Вагнера или какого-нибудь венецианского музыканта сыграть под управлением Вагнера симфонию, написанную Листом в его юности. В Германии и в России все знали, что в качестве дирижера ему не было равных в Европе, и не существовало консерватории, которая не была бы рада возможности увидеть его в качестве дирижера. Вагнер, безусловно, сделал это, чтобы доставить удовольствие музыкантам Венеции. Но каково было его изумление, когда через несколько дней после спектакля он получил счет на две тысячи франков. Он его, конечно, оплатил.

Несколько дней спустя, на вечеринке у княгини Хатцфельд, Фронтали, первая скрипка, симпатичный малый и всеобщий друг, но не имевший никакого представления о мироустройстве, вручил Листу небольшой пакет, состоящий из четырех десятифранковых купюр — его долю из двух тысяч франков. Лист, не говоря ни слова, просто отвернулся — и было трудно заставить Фронтали понять, какую ужасную ошибку он совершил.

Портрет Ференца Листа работы ФридрихаПреллера, 1870-е гг.

Лицо Листа, уже пожилого человека, было поразительно интересным из-за того, как выражение и даже сама форма менялись в зависимости от его настроения. Некоторые дамы вставали в шесть утра, чтобы посмотреть, как он молится в церкви, и полюбоваться его блаженством. Особенно его густые и почти черные брови подчеркивали различные выражения лица в необычайной степени. Однажды, когда он заставлял Фронтали читать одну из своих скрипичных композиций, последний внезапно остановился на пассаже, который не мог сыграть, сказав: «Но это невозможно сделать». При этой фразе лицо Листа, сидившего за роялем, потемнело. Он насупил свои густые брови, его губы сжались, их уголки опустились, закрытые глаза исчезли под бровями, но он продолжал брать аккорд, где остановился Фронтали.

Последний, видя это, приложил все свои усилия к тому, чтобы попытаться воспроизвести фразу сначала немного лучше, потом еще лучше, наконец, довольно хорошо. Я всё время смотрел на Листа — его лицо было гораздо интереснее музыкального произведения. Каждое улучшение игры Фронтали отражалось в его чертах. Его губы разжимались, брови поднимались, глаза распахивались. Невозможно более наглядно представить переход от шторма к прекрасной солнечной погоде. Но сразу после этого, вероятно, вспомнив недавно сделанное ему замечание о том, что якобы пассаж из его композиции не может быть воспроизведен, его черты лица снова приобрели суровое выражение, и он сухо и запоздало повторил фразу Фронтали: «Это невозможно сделать… Нет, можно, если музыкант не спит».

Лицо Листа полностью менялось, когда во время сочинения какая-то музыкальная фраза поглощала его: он позволял мышцам лица расслабиться, забыв, что у него больше нет зубов. Его рот растягивался к ушам, кончик носа опускался, становясь еще более орлиным, а подбородок вырывался вперед — всё это в обрамлении его красивых белых волос, доходящих почти до середины щеки. Когда я видел эту трансформацию, я каждый раз спрашивал себя: кого мне напоминает это лицо? Очень четко — льва, менее четко сфинкса, а иногда и Данте.

Ка Вендрамин: Вагнеры и фон Штейн

Ка Вендрамин

Одним из мужчин, которых больше всего привечали во дворце Вендрамин, был господин фон Штейн, потомок знаменитой подруги Гёте[74]. Его преданность Вагнеру была общеизвестна, а его восхищение философией сострадания, разработанной в «Парсифале», вызвало к нему интерес у тех, кто хотел углубиться в эту тему. Баронесса Икскуль[75], в то время остановившаяся в Венеции, решила воспользоваться возможностью получить больше знаний об этом предмете и попросила господина фон Штейна назначить день и час, когда он сможет посвятить ее в глубины этой философии, с чем тот охотно согласился. Я присутствовал при этой беседе, но поскольку никто не выразил желание увидеть меня в участниках этой лекции, рискнул спросить, как долго она продлится.

«Около двух часов», сказал фон Штейн.

«Очень хорошо, — сказала баронесса, — с двух до четырех часов я буду свободна для Вас».

«Тогда я приду и постучу в Вашу дверь в четыре часа, — сказал я, — хотя бы затем, чтобы увидеть, удалось ли Философии сострадания вдохновить Вас на небольшую жалость к Вашим поклонникам».

Когда часы пробили четыре, я постучал в дверь баронессы Икскуль. Она возлежала на шезлонге, в то время как фон Штейн, всё еще стоя, произносил последние слова своего выступления со всеми жестами, использующимися в этих случаях молодыми кандидатами на должность профессора. Дважды поклонившись, он сел.

«Вы всё поняли, баронесса? — спросил я. — Хватит ли у Вас смелости посвятить меня в очарование этой философии в присутствии Вашего наставника?»

«Конечно», — ответила она.

Я сел, и баронесса начала. Тот, кому никогда не выпадало шанса видеть эту соблазнительную женщину в моменты, когда она хотела доказать быстроту своего восприятия, просто не знал ее.

Она говорила в течение пяти минут, заостряя внимание на всех необходимых акцентах о действительно значительных факторах, в то же время, вскользь упоминая менее важные. И это при таком мастерстве владения предметом, что бедный фон Штейн был совершенно ошеломлен.