Паду к ногам твоим - [37]

Ну, конечно, она никогда не станет так повязываться, как их спутница. Зачем? Косыночкой, а поверх еще платком. Да таким ярким. И пламенем пылает голова. Вот коса хороша. С лентой, подкосником. Хороша коса! А кофта… необъятна. Но мужики на кофту-то и смотрят больше. Рукава в пышных сборках. Словно пенятся. Окаймлены искусно выбитыми прошивками. Ворот широкий. И стоит стоймя, обнимает белую шею. Застежки колечками, бусы дутые, раскрашенные, как елочные игрушки, — есть на что поглядеть тут.

Но сарафан… Всем сарафанам сарафан! На спине складка на складке — что мех у гармошки. Лямки бархатные. Отделаны перевивками с золотой нитью. Подол прошит красным гитаном — вязанной на коклюшках лентой. Ах ты, модница царя Гороха! И подпоясалась-то тремя поясами. Да там, где они застегнуты, еще ввязала пышные банты.

«Пусть попреет!» — подумала еще раз Евланьюшка, прислушиваясь к разговору. Два красных командира, молодые, задиристые ребята, дружно атаковали спеца: что вы, господа, предоставили Гитлеру полную свободу действий? Присоединил Саар, его войска заняли Рейнскую область. Его наемники убили даже вашего министра иностранных дел!.. — Очень им хотелось, чтоб модница обратила свой взор: вот как, послушай, понимают они международную политику!

— Эв-эв, эв-в! — словно лая, подавал звуки француз. Он, наверно, заикался. И не мог произнести нужные слова. Или, так лая, просто поддразнивал спорщиков. Ни Гитлер, ни Саар, ни Рейнская область, ни даже убитый министр Луи Барту его ничуть не интересовали. Хотя он был уже преклонных лет, однако зачарованно глядел на модницу, доказывая тем самым, что французы превыше всего ценят женщин, их красоту.

Но больше других пялился на нее Григорий: землячка! «Любуйся, — с неприязнью думала Евланьюшка. — Такие матрешки лишь в Курске и водятся. И то… в глуши где-нибудь. А знает она что-нибудь о комсомоле?..»

Григорий хлопал по карману, словно искал спички. Блокнот потерял… Хочется записать свои мысли? Философ! Евланьюшка, наблюдая, как он хлопочет, посмеивалась в душе, приговаривая: «Оп, оп!» Блокнот она вынула еще дома. Любила Евланьюшка заглянуть: что за думушки обуревают мужа? На этот раз просто не удалось подсунуть его.

Нет, Евланьюшка не ревновала мужа. Было б кого! Сам признаётся на бумаге: «Лермонтовым я не стану». Где уж, если даже отцу, плотнику, завидует! И этого не скрывает:

«Побывал в родном селе. Больше пятнадцати лет минуло, как батьку беляки засекли шашками. Люди ж помнят его. Дед Ануфрий отзывается: вишь, дома-то голубоглазы смеются? Твово отца, Петьки Пыжова, работа. Топором кружева вязал».

Жаждет Гриша мастером стать. А того, глупый, в толк не возьмет: в городах дома из камня возводят. Топором кружев не свяжешь.

И еще мучает мужа задачка: долго ли ему гоняться за жениным подолом? Стишками пишет про это. Очень их, стишки-то, занятно читать. И смеется потом Евланьюшка: дурачок, да сколь пожелаю, столь и погонишься. Для иного подол — почесть.

Теперь она догадывалась, что хочет записать Гриша в блокнот: ах, как бы выглядела в этом наряде его Евланьюшка! Но позже, к своему изумлению, она прочтет совсем другое:

«Видел я чистую девушку из наших мест. В наряде, который раньше надевали в престольный праздник, чтоб сходить в церковь. А она ехала к жениху на Урал. Глядит она в грязное стекло и видит своего любимого за тысячу верст. И улыбается. Чтоб не помять наряд, не ляжет спать, хотя бы ей пришлось ехать до самого Владивостока.

Завидую я тому незнакомому парню. Я сам еду, не знаю куда и зачем: Хазаров сказал жене: «Опять ты со мной! Со мной! О боги! Чем заслужил я рай земной?» Я знаю: Рафаэль — кристалл. Без единого пятнышка. Он не даст повода, чтоб за него цеплялись. Хотя б и Евланьюшка. Она ведь не год, не два влюблена в него. Но вот… Зачем он сказал эти слова? И почему по-немецки?»

Евланьюшка рассмеется: «Ага, зачем? А все затем, Гриша! Кристалл… кристалл… Кристалл-то, глупенький мой, для того и водится, чтоб украсить женщину»…

А пока, желая привлечь к себе внимание, она сказала:

— Я хочу петь. Я очень хочу петь.

Хазаров спохватился:

— Ох, подожди, Ева! Я же обещал: отметим нашу встречу, — он уткнулся в защитного цвета солдатский вещмешок, потертый, видавший виды. Не один год, наверно, служил своему хозяину. Евланьюшка едва сдержала себя, чтобы не рассмеяться: «Раф, для тебя не нашлось в Москве чемодана?»

На столике, возле сомкнутых рук курской модницы, словно приз за ее наряд, стояла разрисованная бутылка виски. И вот Хазаров достал громадную, какие теперь не водятся, бутылку с простенькой этикеткой «Русская водка». Француз прищелкнул языком. Уже не заикаясь, сказал:

— Политик… Как это? Ваше слово… Да, занятие! Политик — занятие президента. Я — инженер.

— Для нас, советских людей, такое отношение не ново. Политика — занятие президента… Модное выраженьице в деловых кругах Европы! Но вы забываете, что политика сегодня — это борьба с Гитлером, с фашизмом, — сказал Хазаров. Кивнул Григорию: — Займись-ка, Гриша, этой große Flasche. А ты, Ева, пожалуйста, пройди сюда, поближе к столу и к нам.

— Мадам поет? — спросил спец. — Браво, браво! — похлопал важно. — А Гитлер — тьфу! Не стоит вниманья. Гитлер давно… Как это? Притих. Да, да, притих!