Паду к ногам твоим - [35]

Я кормила тебя. Я поила тебя. Я состарилася. Кто ж мне пить подаст? Кто ж мне есть подаст? Скажет слово ободряющее? Темна ноченька надвигается. Ни огонька в ней, ни малой звездочки. Тобою брошена, остаюся я одинокая, недугом разбитая. Кого позвать мне, кого покликати? Ноченька пустынная, ноченька безликая! Станут литься, станут сеяться слезы горючи. И не согреет золотое солнышко сердце старое. Ой, одумайся, остепенися, прелесть моя, Евланьюшка-а-а…»

Поезд они догнали. Кажется, в Туле.

Тула… Тула… А есть ли такой город?

Хлынул слепой дождь. Звонкий, крупный, сильный. Словно озоровало весеннее солнце: «Вот вам, беглецы! Вот…» Они вымокли до ниточки. Григорий, муж, пытался закрыть верх машины, но сын, Семушка, вскочил, взнял руки:

— Ну, папа! Не мешай…

Кому-кому, а мальчишке нравились и погоня, и золотые струйки летнего дождя, и теплый ласковый ветер, прилепивший к телу рубаху. Семушка хлопал в ладоши азартно и напевал:

— Нам не надо барабан, мы на пузе поиграм…

— Жи-во-тик, — смахивая с лица слепящую воду, деловито поправляла озабоченная Евланьюшка.

— Пузо лопнет — наплевать: под рубахой не видать, — не внимая ее наставлениям, продолжал сын.

Да, поезд они догнали в Туле. Есть такой город. Самовары там делают. И еще гармошки. Семушка увидел поезд первым.

— Ага-а, вот он, догнался!..

— Семушка, помолчи, пожалуйста. Папа же не кричит, — попросила Евланьюшка.

— Папа не записал, как плакала баба Уля, да запомнил. Ты сама говоришь: у папы на уме одна баба Уля. А про меня забыла: я тоже у папы на уме.

Но нетерпеливая Евланьюшка уже тормошила шофера:

— Вы сигнальте, сигнальте… Он услышит, выглянет и… Сигнальте. Он обязательно услышит!

Однако не успели поравняться с поездом, как дороги разошлись. Шоссе повернуло вправо, в Тулу. Евланьюшку поразила голубая церковь. Она стояла на возвышении, словно в свадебном наряде. Удивительно свежая после дождя, тянулась она к небу, словно стараясь осенить его крестом. Длинной утомительной дорогой в Сибирь встречалось много церквей, но такой голубой, радостно-озаренной не попадалось.

На тихом нелюдном перроне Семушка бросился встречь молодому человеку. Как щенок, завизжал от радости: «Дядя Форель! Дядя Форель!» Обхватил его за упругую, точно литую, шею, и лицо скрылось в иссиня-черных волосах, как в зарослях. «Дядя Форель», обрадованный, тискал мальчишку короткими крепкими руками:

— Ты откуда?! Симониз… Милый Семушка!

— С дождичком я… Из тучки я…

— А папа, мама… знают, что тебя тучка унесла? Наверно, за такую шалость кому-то очень нагорит?

— Не-е, не нагорит. Мама вот! — и он, примяв копну вьющихся волос дяди Фореля, показал на Евланьюшку. Стройная, бледная, мокрая, она стояла в двух шагах, чуть не плача: зачем пошел дождик? Ее лучшее платье… на что оно похоже? На что похожа и она сама?

Дядя Форель опустил мальчишку и, стараясь скрыть свою растерянность, приветливо улыбнулся:

— Вот… я уже гонца встретил.

Евланьюшка забыла о дождике, о мокром платье.

— Рафаэль, — сказала она так, словно пожаловалась. Плохо ей! Невыносимо. И это не высказать. Обняла его, робко ткнулась губами в смуглую колючую щеку. — Рафаэль… Не оставляй нас! Возьми…

— Баба Уля очень плакала, а папа сердился и не успел записать. Маме она наплакала: есть орлики и есть синички. Мама — синичка… Ты не знал, дядя Форель?

Евланьюшка, склонившись, осыпала сына поцелуями:

— Семушка, звоночек, проси своего дядю Фореля, чтоб взял нас… Проси, миленький…

Неторопливо теребя бородку, пушистую, редкую, подошел Григорий. Поздоровался сдержанно, всем своим видом показывая, что его ничуть не трогают ни мольба жены, унизительная, казалось, до неприличия, ни вся эта ужасная погоня… Он просто так тут. По необходимости. А в глазах, еще не научившихся таить мысли, фальшивить, читалось: позор!.. И ребенка унижает, и его… Ребенок еще не понимает. А как ему быть? Что же делать?..

Над Евланьюшкой словно новая дождевая туча повисла — так поскучнела при появлении мужа. Если б его не стало! Нет, не умер, не погиб. Это слишком! И хлопотно. А вот не стало, и все. Запоздало осуждая себя, она с нескрываемой неприязнью посмотрела на мужа: «Да как я полюбила такого? Лицо-то, бородка — сама глупость».

Лицо у Григория еще по-детски пухлое, чистое. Все огорчения, радости, все то, что именуют самостоятельностью, разумностью, мужской трезвостью, которые оттачивают, формируют лицо, ставя свои метки, свои черточки, — слишком долго плутали где-то и только подступались к нему. Но, право, его лицо никого, кроме Евланьюшки, не отталкивало.

— Мы поедем, мама. Мы поедем! — прыгая, кричал Семушка. — Дядя Форель, покажи, куда входить?

— Ох, Симониз! Если бы не ты, я их не взял бы в Сибирь, — сказал Рафаэль Хазаров. И озабоченно: — Вагоны забиты. Да ничего, попытаемся! Ты что, Гриша, приуныл? Выше голову. Гитару-то взяли? Дорога длинная, — он овладел собой и держался уверенно. На смуглом лице светились большие черные глаза и добрая улыбка.

Григорий промолчал. За него ответила Евланьюшка:

— Мы так спешили… Не до гитары. Но я спою просто, без всякой музыки…

— Ну, если так, едем! — Хазаров показал на вагон.