Паду к ногам твоим - [39]

— А я утверждаю: это лучший вокзал в Союзе!

Потом спели какую-то глупую, но забавную песню, потом смеялись над Семушкой, который не мог произнести скороговорку: «Бык тупогуб, у быка губа тупа». Евланьюшка отважилась помочь, но тоже смешалась:

— Бык тугобуб…

И вдруг, глядя на красных командиров, спохватилась:

— Кто вас обобрал?

Ни звездочек на фуражках, ни знаков отличия на петлицах — ничего не было.

— Это француз, — с достоинством подал голос Семушка. И поглубже запустил руки в карманы. — Сами же говорили: импералист, все грабает.

— Что ж, обыщем. За вредительство придется арестовать, — сдерживая улыбку, произнес один из красных командиров. Семушка, присмирев, глянул на него с сомнением: взаправду, что ль, арестуют? Не поняв, обратил взор к дяде Форелю. Но тот, не замечая его затруднения, сказал серьезно:

— Наверно, и судить придется: покушение на честь офицера. Или за такое хулиганское дело не судят?

— Хо! — воскликнул Семушка удивленно. Вынул руки и вскинул их над головой. — Вы гляньте! — в кулачках его были зажаты трофеи — значки, звездочки. Их острые уголки и лапки виднелись между пальцами. — Да француз-то не дурак: испугался, что пулю дадут, и значки-то мне подсунул. Вот они, берите!

— Верно, — удивился дядя Форель. Посмотрев на значки, звездочки, поразились нечестным поступком спеца и другие взрослые. Семушка торжественно вернул все офицерам, еще раз обругав француза.

Самые лучшие слова на прощанье красные командиры сказали Евланьюшке:

— Честное слово, не хочется расставаться. Полюбились ваши песни, Ева. И сами вы. Длинная дорога оказалась короткой. Но, если позволите, наш маленький совет: вам бы не строить, а петь следовало. Подумайте: скольких людей лишаете радости!

Она была счастлива. А счастливые советов не принимают.

4

В Святогорск поезд пришел утром. Хазаров надел гимнастерку, брюки галифе. И походил скорее на военного, чем на партийного работника. Две складки, раньше неприметные, сейчас резко очерчивали рот, придавая лицу особую сосредоточенность. И взгляд стал строже.

Он одним из первых соскочил с подножки:

— Принимай нас, великая стройка!

Непоседливый Семушка, пробившись сквозь толпу, с криком: «А я вот он… Лови, дядя Форель!» — сиганул прямо из тамбура на шею Хазарову. Тот едва удержал его.

— Разве полагается прыгать так на командира? — отчитал он незлобиво.

А Семушка, намучившись за дорогу, верещал от радости:

— Ой, приехали! Покружи, покружи меня, дядя Форель. Хоть немножечко.

Хазарову послышалось, что его позвали. Нежно, влюбленно. Он машинально обернулся — в дверях тамбура стояла Евланьюшка. Легкий утренний ветер задувал со стороны, чуть шевеля ее черные волосы, газовый сиреневый шарфик, повязанный на высокой шее, подол длинного платья. Она смотрела тем ласково-рассеянным, довольным взглядом, каким обычно смотрят матери на свое дитя и на мужа-отца, души не чаящих друг в друге.

Рафаэль опустил Семушку и подал ей руку. Евланьюшка какой-то миг не замечала ее, а потом вздрогнула, будто проснулась внезапно. Смутилась от этого, но, быстро поборов неловкость, воспользовалась его помощью и сошла с поезда.

— Это и есть Святогорск? — спросила она, беспокойно оглядываясь. — Где же город?

Влево от красного неоштукатуренного вокзальчика тянулись низкие бараки. Черные квадратики огородов окружали их. Кричала баба, стоя на крыльце:

— Ванька-а… Иван, да куды ж ты пропа-ал?

— Пропал, пропал… Ослепла? Тута я, потонул, — сердито отозвался парень. Он сидел на телеге, увязшей по ступицы в грязи, драл плетью коня и понукал: — Но ж! Но-о, пошел!

Рядом строился барак.

— Мужики-и, да помогли б, что ля-а! — кричала баба.

Солнце, бьющее в глаза, слепило ее. Она не видела ни отозвавшегося парня, ни мужиков, стучавших топорами на крыше барака.

— Нам несподручно… С крыши-то.

Завернув подол, баба пошлепала по грязи. Мужики, бросив работу, хохотали.

Евланьюшка испугалась: здесь жить придется? Или в том таборе?..

Ниже бараков, на пологом склоне сопки, раскинулось становище. Будто кочевое племя сделало привал. Подняты оглобли и дышла повозок, рыдванов, телег, фургонов, легких ходков. Кто натянул полог, кто сшитое лоскутьё — и вот тебе палатка. Пестрит лагерь. Горят костры, дымятся наспех складенные печки. И запахи щепы, утренней свежести, борща, дыма, ухи — все перемешалось тут.

Евланьюшка посмотрела на Хазарова: как же он? И удивилась: для него вроде не было тут ни бараков, ни грязи, ни табора. Впился в даль. А что там? Красиво, конечно. Можно даже на картинку срисовать. Миленькая картинка б получилась. Котловина. Верблюжьи горбы далеких гор. Озерки, речушки, березовые и… какие еще там?.. лесочки. Возле рыжего скоса гор — большая речка. Спокойная, полная достоинства, силы. Справа из воды поднялась отвесная скала. Ее гребень, точно корона, венчала каменная крепость. В лучах утреннего солнца ослепительно блестели золотые маковки церкви.

— Фу-ты! И тут кремль! — воскликнул Семушка. — Папка! Ты глянь, глянь же туда! — обернулся, а отца-то нет рядом. Да где он? Семушка бросился к вагону, из которого еще выходили люди с чемоданами, ящиками, кошелями, сумками. У кого-то из корзины вырвался беленький шустрый петушок. Под сдержанный смех людей, пригнувшись, побежал по хрустящей галечной насыпи. Семушка, глядя на вагон, на петушка, взывал: — Ой, папка! Да поторопись же. Тут такое…