Паду к ногам твоим - [41]

Но обстановочка… Ай, ай! И это для секретаря парткома. Коечка обшарпана. А застлана… блеклым, застиранным одеялом. Кто-то затаскал, а теперь… секретарю?

Евланьюшка позвала шофера. Спросила гневно: кто же так умудрился обставить квартиру? Начальник ЖКО? И отправила за ним: привези-ка его, мы поговорим.

— Милая пташка, — только ступив за порог и увидев, с кем имеет дело, пошел в наступленье начальник ЖКО. — У нас тысячи людей спят под открытым небом. Тысячи!

Но он просчитался. Евланьюшка (и зачем понадобилось тогда выказывать такую прыть? Говорят, с милым и в шалаше рай) сорвала одеяло с кровати и потрясла им перед лицом начальника ЖКО:

— Выказываете неуважительное отношение к партийному руководителю! Боль-шевику! — Евланьюшка бросила под ноги одеяло. — Я поражена вашим поведением.

И начальник ЖКО струсил:

— Дайте недельку… Я обставлю…

— Недельку?! Да вы еще смеетесь?

Григорий хотел было урезонить жену, но Евланьюшка так цыкнула на него, что муж не стал связываться.

— Сегодня же к вечеру найдете все, — заключила она.

— Да где ж я возьму транспорт? — взялся начальник за голову.

— Все найдешь. Если к самому Хазарову таким образом относишься, то как же тогда к простым людям? Нет, если ты не кулак, то, наверно, из сочувствующих. Придется подсказать Рафаэлю Ивановичу, чтоб присмотрелся…

— Это уж вы напрасно, гражданочка, — пятясь к двери, говорил начальник ЖКО. — Вы скоро убедитесь, что… Я вам докажу, что… К вечеру так к вечеру! Только легковушку-то на час-два дозвольте.

Когда за ним захлопнулась дверь, Григорий выскочил из смежной комнаты и, не скрывая ярости, закричал:

— Ты что делаешь? Я спрашиваю тебя? Это ж… Это ж… Думаешь, Раф погладит тебя за такие выходки?

Евланьюшка окинула его презрительным взглядом:

— Ах, Гриша! Ты бы оставил меня. Поживи у костра. Ночь, искры… Чего лучшего желать поэту?

С улицы донесся пронзительный крик:

— Мальчик на водосточной трубе! Чей мальчик? Да что же это, без пригляда?!

Григорий бросился к балкону, выглянул — так и есть! Семушка, вцепившись в трубу, упираясь ногами, спускался вниз. А там уже, толпясь, люди охали и тянули вверх руки…

6

Когда пришел Хазаров, Евланьюшка, зевая, в третий раз принималась читать сыну одну и ту же книжку. Замученный, он с криком сорвался с места: дядя Форель! Подскочил, как мячик, — и за шею: дядя Форель!

— А что с руками? Почему забинтованы руки? — испугался Хазаров. Семушка закрыл ему рот: ш-ш! ш-ш! И, прижавшись кудлатой головенкой к щеке, зашептал, захлебываясь словами:

— Я хотел… Я хотел скатиться по трубе. Люди чужие — совсем, совсем чужие! — закричали: мальчик упадет! Папка тоже закричал. Скажу тебе по секрету, дядя Форель, они всё испортили. И я поцарапался. Папка-то кэ-эк меня схватит!..

— Скатиться? С четвертого этажа по трубе?! — у Хазарова даже брови поползли на лоб. — Ты, однако, и хулиган же. Не хочу с тобой дружить.

— Да н-не, дядя Форель! Я не хулиган. Я смелый. Я крепко держался. Спроси, спроси у папки.

— На первый раз, наверно, прощу. За твою смелость. Но… смотри. Подведешь еще — ругаться буду.

Евланьюшка, улыбаясь, стояла перед Рафаэлем. «Так мы и живем день. А я жду… Но почему ты долго?» — говорил ее мягкий, зовущий взгляд. Днем на толкучке она купила у туркмена халат. По желтому песку пустыни щедрой рукой разбросаны ветки сирени. И вроде вяли, томясь без вниманья. Примерила Евланьюшка — очень мило выглядит! И туркмен прищелкнул языком:

— Ай, красавица! Бери. Для тебя шит.

Сейчас Евланьюшка была в этом халате. И думала: заметит или нет? Так ей хотелось, чтоб он обратил вниманье на обнову, чтоб сказал что-то приятное. Но противный Семушка, как клещ, вцепился в него.

— Мы заждались уже, — проговорила Евланьюшка. И повернулась: ну, как мой халат? — Я такую уху сварила. И грею ее, грею. Там, наверно, ничего не осталось. Семушка, ты иди-ка баиньки. Довольно, сынок, мучить дядю Фореля. Он устал.

Семушка ушел неохотно.

— Ох, какая ты солнечная, Ева! — сказал Хазаров. Лицо ее засияло радостью. Она даже, глупая, потерявшая голову, крутнулась перед ним: вот такая! А ему отчего-то неудобно стало. Заговорил громко, торопливо: — А где Григорий? Спит? Подними его, — он словно боялся остаться с ней наедине. — У нас же праздник: новоселье. И, потом, меня избрали секретарем парткома. Один из рабочих так выступил: «Для че попусту тратить слова? Центральный Комитет партии не пошлет к нам, на ударный фронт, недотепу. Товарищ, как видно из биографии, проверен на огне, на фашисте и прочих врагах трудового народа. Голосую — за!» Вот, милая Ева. Много мне теперь помощников надо. Очень много. Для тебя я подобрал ответственнейший участок — комсоргом в «Строймартен». Плохи там дела. Срочно нужно поправлять. И я так забочусь о тебе, что принес спецовку. Оденешься по-рабочему… Завтра в восемь собрание. Пойдем вместе. Буду рекомендовать.

— Комсоргом?! Да я ж…

— Сможешь. Тебе, Ева, обязательно — непременно даже! — стоит повариться в рабочем котле. С трудовой молодежью…

— Не пойму, — растерялась Евланьюшка, — зачем мне вариться? В сказках в котел-то горящий бросались.

— У нас тоже, как в сказке, произойдет: бросишься в котел такой, какая сейчас, а выйдешь… Душа твоя станет красивой!