Паду к ногам твоим - [43]

«Разве не проходят здесь важные совещания, конференции? Не записывают речи? Я могу и в библиотеку… Читают тут книги? Или технической секретаршей. Ах, я червивая! И забываю: мне непременно даже стоит повариться в рабочем котле…»

И Евланьюшка запричитала впервые всерьез: «Люди любимые, что же вы со мной, нежным цветком, делаете? Нежный цветок ставят в хрустальную вазу. Милые, милые, вы же бросаете в лужу-у… Где ваша жалость? Где ваша мудрость? Люди любимые, женщину юную даже тираны в шелка одевали-и. Что же теперь? Рыцари вывелись? Ласка повяла? Сердце заглохло? Милые, милые, плачу я. Убьет меня это…»

Но делать нечего. Скоро проснутся мужчины. И Евланьюшка развязала узел. Серые брюки, сшитые из грубой материи, такая же длинная серая куртка и большие мужские сапоги — вот во что она должна нарядиться. «Он смеется надо мной. Он… — Евланьюшка вспомнила ту курскую модницу, что ехала в поезде. Лучше б она в такой наряд оделась. — Ах, тетя Уля! Погляди ты, погляди же на этот подарок. На сердце мое опускается черная туча — надеваю одежду унылого кучера. Даже в холопьем театре такой маскарад не в почете… Милая тетя! Нет, не заплачу я. Ради любви моей — утаю свое горе!» Подскакивая то на одной ноге, то на другой, Евланьюшка надела брюки. Пуговицы никак не лезли в тугие петли. И она, застегиваясь, поломала ноготь. В Москве, в парикмахерской, делая маникюр, мастер рассыпался соловьем: «Давно я не имел радости украшать такую изящную ручку». Самый видный ноготь испортила Евланьюшка. Что теперь, обрезать их все?..

Она посидела, пытаясь успокоиться. Да где там! И принялась мерить сапоги. Ох, велики! Сердясь, разорвала свою ночную рубашку, подмотала. Мало! Под руку попались Семушкины брючки — и их изорвала. Все одно — хлябают. Мамочка родная! Навернула и портянки Хазарова. Вздохнула — теперь, кажется, впору. Оставалась лишь куртка. Когда Евланьюшка надела и куртку, с лица ее уже градом катился пот. Хватаясь за щеки, пылавшие огнем, она долго ходила по коридору, топая, как солдат.

8

— Григорий, вставай. Ты не узнаешь жену. Очень ей идет рабочая одежда, — рядом, а главное, неожиданно прозвучал голос Хазарова.

Евланьюшка замерла на месте: подглядывал?!

— Ты… не больна? Что с тобой? Лица нет, — встревожился Хазаров. — Переживаешь? Смущает одежда?

— Ой, что ты, Рафаэль! Я с радостью… Я… Сказал же ты: нужны верные помощники. Разве в Москве я надела бы это? Ой, не смотри так! Я, правда, с радостью. Сапоги, брюки…

Она замолчала. Хазаров, видно было, чует ее фальшь. Да что фальшь! Все лицемерие, наспех сдобренное напускной душевностью, ложный порыв. «Я пропала! Господи, да помоги мне! Как он глядит-то!.. Это не Гриша, которого можно водить за нос. Господи, ну что же? Вот, гаснет нежность… В глазах-то, на лице — досада, разочарованье… Ну, кто мне поможет? Глупая я, невезучая-а-а… Не полиняла б и в этой одежде…»

— Ты мне не веришь? — вскричала Евланьюшка с отчаянием. — Честное слово, я с радостью. Комсоргом? Да хоть в пекло! Рафаэль…

Он молчал. Это молчание, явное его отчуждение, очень обидели ее. Евланьюшка сорвалась с места. Протопав тяжелыми сапогами по комнате, бухнулась на диван и разревелась. Но даже в эту горькую минуту ей мучительно хотелось, чтобы Рафаэль присел рядом, утешил, рассеял сомненья. И сам, однако, хорош. Оскорбил недоверьем. А за что? Улыбнулась против воли. «Я слабая, могу и сомневаться, и страх держать… А ты… У Гитлера был…»

Из спальни вышел Григорий. Мстя за вчерашнее, уколол в самое сердечко:

— Ты еще можешь плакать?! Мне думалось, прелесть моя Евланьюшка совсем закаменела, — и с глупой усмешечкой обратился к Хазарову: — Доброе утро, Раф! Не подскажешь, что с ней? Открыла новый способ умываться?

— Не язви! — обрезал Хазаров. — Лучше помоги найти портянки. Вчера на сапоги клал… И помощник мой спит.

— Уже не-е, дядя Форель, — вырос в дверях Семушка. Потер заспанные глаза. — Где же мои штанишки? — Видя, что мать плачет, прошлепал к ней босыми ногами. Забинтованной ладошкой погладил жалостливо по корявому кирзовому голенищу: — Мамочка, в твоих сапогах гвоздики? Тебе больно?

А он все ни слова. От одного этого заревешь. Жесток он к ней, Рафаэль Хазаров. Не склонится, не потреплет по плечу: «Перестань, Ева. Довольно!» Да где же он видел правильную, без сладких соблазнов, без лукавинки, прямодушную, незатворную девку? Нечто в Германии? Так и выписывал бы оттуда… Не бил глаза…

Тяжелая, переживчивая ночь, а день — и того тошней. Смерть принять проще, чем видеть, как на твоих глазах вянет любовь. Такую же печаль испытала она, бессильная, когда Рафаэль вернулся из дальней своей командировки. Он вбежал прямо с дороги. С букетом красных маков. В окружении друзей, тоже бывших с ним в чужеземье.

— Ева! Вот как ты изменилась! — сказал он. И радости же было на его смуглом, взволнованном лице! Она онемела. А он тянул ей букет и все просил: — Бери, Ева, бери, — Потом, не дождавшись, когда она примет цветы, позвал: — Ульяна Митрофановна, вазу бы!

Товарищи зашумели: «Раф, ты ближе к делу. К повестке дня. Мы начинаем оккупировать стратегические объекты: стол, стулья… и кухню!»