Паду к ногам твоим - [44]

— Ева… в общем, кончились наши муки. Я обещаю тебе, что…

— И это наш Хазаров! Уникальный случай: молодой оратор совершенно потерял дар речи…

— Все потому, что потерял голову. «Люблю», — говори. «Прошу руки», — говори ей немедленно.

Рафаэль улыбнулся смущенно:

— Да, люблю, Ева. И прошу руки.

Из кухни, шаркая босовиками, выплыла с Семушкой тетя Уля.

— Кто-о это нас зовет? Кто-о это любит нашу мамочку? — тоже замерла, увидев Хазарова: — Ба-ах, Рафаэль Иванович! Вы ничегошеньки не знали? А Евушка не свободна.

Рафаэль глянул на тетю Улю, точно она что-то перепутала. Нет, все верно. У Евы уже ребенок! Вот он, пухлый, большеглазый, как мать, сосет пряник.

— Простите, — тихо, потерянно сказал Рафаэль. — Я даже мысли не допускал, что Ева может выйти… за другого.

И посмотрел на букет цветов, как на веник. Положил на табуретку — первое, что оказалось поблизости. Повернуться бы и уйти, а он, убитый ошеломляющей картиной, еще какой-то миг потоптался на месте: все-таки не верилось, что она замужем.

Когда хлопнула дверь, тетя Уля опомнилась:

— Ох, прелесть моя, какое огорченье! Мы, кажися, пролетели: усомнились в верности. А с Гришкой-то ужель сравнишь его? С полетом человек!

Евланьюшку как подкосило. Рухнула, где стояла. Забилась, крича бессвязные слова:

— Уходи!.. Молчи!.. Я виновата!.. Умру!..

Тетя Уля, измучившись, отправила племянницу в больницу. Там, в нервном отделении, около месяца приводили ее в чувство. А Гриша путешествовал с агитбригадой по Средней Азии. Читал туркменам да узбекам стишки. Глядел, как роют каналы. Вот она, его глупость! И тете Уле, почерневшей от горя, ничего не оставалось, как обратиться к Хазарову:

— Пособи уж, голубчик Рафаэль Иванович. Я уж, горемычная, без рук, без ног осталась. Мозг мылом взялся. Да глаза ест и ест. Выедает глаза. Ай, беда же! Беда черная. От рожденья душит, треклятая.

Хазаров договаривался с докторами. Хазаров доставал дефицитные лекарства. Хазаров чувствовал себя виноватым. Ведь не писал же писем! И то, что нельзя было, — разве отговорка? Нагрянул как снег на голову. Евланьюшка принимала его хлопоты, милостливо прощала и привязывалась к нему еще больше…

9

Они поехали на собрание на той же черной «эмке». Знать, закрепили ее за секретарем парткома. Хазаров, сидя впереди, разговаривал с шофером. И о чем! Как она, Евланьюшка, обошлась с начальником ЖКО. Каждое слово приправлено этакой легкой иронией. Потешку нашли! А ей-то, сидящей тут же, в машине, каково? Лишь набитая дура не поймет, что кроется за этой иронией…

На курсах у них читал лекции благообразненький старичок. Холеный. Дедушкой его дразнили. Так он совсем не мог обходиться без иронии. Скажет: «Ну-с, пролетарочки». А за этим целая речь слышится: «Культурными людьми стать захотели? Из прачечной да в залу? Сомневаюсь… Сомневаюсь в успехе?» Рассказывал интересно. Разохотившись, однажды читал даже, прямо на греческом, «Илиаду». Но сдавать зачеты ему было невыносимо трудно. Ты говоришь, а он, откинувшись на спинку стула, глядит насмешливо, как цыган на вошь: ну, ползи, ползи… А вот тут я тебя — к ногтю! Чуть замешкаешься, запоздаешь на занятие, он ласковенько спросит: н-ну-с, отколе, умная, бредешь ты, голова? Если взять во внимание, что с этими словами в басне обращается лиса к ослу, то… другой, обратной стороной ласка повертывается. И по сердцу — хлоп да хлоп!

Так вот она, ирония-то, обкатывает человека. Знает Евланьюшка…

— И взмолился начальник ЖКО: ради Христа увези ты из дома отдыха радиоприемник. Скажи там: на ремонт. Пусть она не имеет на меня сердца, — рассказывал шофер.

«Болтун! Язык бы тебе вырвать, — гневалась Евланьюшка. — Да погоди. Это еще успеется».

— Пока у нас собрание, увези-ка приемник обратно: отремонтировали, — сказал Хазаров шоферу, когда они доехали до строящегося мартена. — И, если попутно, возьми, пожалуйста, счет в ЖКО: что стоит вся моя расчудесная обстановка?

Пристыженная Евланьюшка выбралась из машины с таким видом, будто ее привезли сюда на показательный суд. Стараясь не встретиться взглядом с Хазаровым, принялась рассматривать стройку. Боже, какой хаос! Яма на яме. А земли, глины — горы. Да как же тут ходят? Крылья бы заиметь, что ли? В ямах — заборы и заборы. Зачем? Похоже, слепые строили: в два ряда тянутся да красивой, гладкой-то стороной вовнутрь. А снаружи — подпорки, заплатки, гвозди, так что глядеть тошно.

Рядом за столами, сколоченными из мало-мальски поструганных досок, уже собрались комсомольцы. Доносился шум, гам, смех. Ее ждут? Одеты все одинаково — в серую спецовку. Правда, у многих и куртки, и брюки выгорели, истрепались, у других же, новеньких, как она, виднелись еще стрелки-полосы.

От столов отделилась молодая женщина. Одна-разъединственная в костюме. Почему-то ей никто не скажет: надень спецовку! Ловко, легко перепрыгнув канаву, она подошла к Хазарову. Назвалась начальником «Строймартена». Баба-то!

— А я вас знаю, — обрадовался Рафаэль. — Учились в Москве в комвузе? Комсоргом факультета были? Да меня-то не пытайтесь вспомнить: не удастся.

— Так думаете? А я, что ни говорите, вспомнила: вы читали нам лекцию о международном молодежном движении. И я представляла вас нашей аудитории.