Падший ангел - [74]

Возможно, читатель спросит меня, отер ли Вашку Перейра Маррамаке хотя бы три или две слезинки?

Когда он послал за дворецким и спросил у него, готов ли ужин, глаза фидалгу были сухими. Но это ничуть не свидетельствовало о его неспособности чувствовать, как желание поужинать не являло собой бесчувственность или незначительность огорчения. Дон Фернанду, герцог Браганский,^{340} по пути из часовни на эшафот, попросил фиг и вина. Аппетит — это грубое физиологическое свойство, не зависящее от души. В наши дни невозможно умертвить себя голодной смертью, избавляясь от моральных страданий. От голода можно умереть, лишь оказавшись в положении Уголино.^{341} Мифы повествуют о многочисленных случаях, подобных истории супруга Андромеды.^{342} В истории императорского Рима их также много — например, судьба Диоклетиана и матери Каракаллы Юлии;^{343} кроме того, легенды сообщают нам о некоторых сходных кончинах — скажем, о Габриели де Вержи.^{344} Однако Вашку был нашим современником. Он поужинал, выспался, на следующий день дал знать о себе бразильцам, с которыми вел переговоры, и, осуществив продажу, отправился в столицу.

* * *

Начиная с 1833 года в парадных залах графа Кабрила царил молчаливый траур по исчезнувшему обществу. Штофная мебель выцветала под парусиновыми чехлами, завязанными красной тесьмой. Золотые украшения трюмо времен дона Жуана V^{345} приобрели блеклый цвет старинных алтарей. Граф избегал заходить в эти залы, вызывавшие у него пронзительно-тоскливые воспоминания о стольких прекрасных дамах, которые внезапно скрылись в безвестности и состарились в нищете, и о стольких знаменитых кавалерах, которые при повороте колеса политической фортуны скатились с высоты семисотлетней знатности. Дона Леонор вспоминала, как видела здесь сидящего в парадном кресле дона Мигела и как играла на руках светлейших инфант, которые ласкали ее. Сыновья бывшего придворного доны Карлоты Жоакины,^{346} которые были старше сестры, помнили, как дон Мигел посетил их конюшню, как он стоял, опершись на плечо графа, и следил за тем, как ставят клеймо на круп алтерского коня. Они вспоминали и о том, как дон Мигел играл в городки в Салватерре, как он мог удержать быка за хвост, и, жалея о своем короле, восклицали: «Знатный был весельчак!» Им приходили на память любимые шутки этого государя, и тут заходила речь о том, как его королевское высочество в детские годы сверлил штопором животы кур, — факт, подтвержденный и засвидетельствованный сеньором епископом Антониу Айрешем де Гоувейей в его книге «Реформирование мест заключения».

Казалось, что эти случаи и эти счастливые времена оплакивают мрачные портреты, все до единого подлинные (как например портрет Леовигильда, первого вестготского короля Лузитании), которые висели в зале, благозвучно именуемой «оружейной». Они устремляли свои испуганные взоры на выцветшие и вытертые гобелены, на которых местами можно было разглядеть героев осады Трои — Приама и Ахилла, а также других, с выковырянными глазами и ртами, разрезанными до ушей, — следами детских развлечений сыновей графа, которые упражнялись в искусстве владения навахой.

И вот однажды все окна и двери просторного дворца раскрываются настежь, и солнечный свет, свежий воздух, веселье и современные украшения вторгаются в эти залы вместе с суматохой, поднятой штукатурами, обойщиками и столярами.

Можно было предположить, что государь дон Мигел I вернулся во дворец Ажуда и что граф Кабрил извлек из своего денежного ящика, — который, как и следовало ожидать, либералы оставили в неприкосновенности, — первые сто конту для возмещения убытков, вдохновляясь примером своих родственников Терсейры и Салданьи.^{347}

Причина этих перемен не относилась к числу общественных потрясений. Все это было плодом супружеской любви и двенадцати конту.

Вашку Перейра Маррамаке находился в Синтре вместе с женой, свекром и шурьями, пока Андалусский дворец приготовляли к зимним балам.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

То внешнее, что позволяло заподозрить в Томазии очень отважную или очень свободную душу, было лишь притворством, втайне стоившим ей тяжелой внутренней борьбы. До тех пор пока печаль не уступила места ненависти, любое проявление презрения или покорности обстоятельствам было шипом для ее сердца, тем более инородным, что оскорбленная женщина подавляла в себе жалобы, которые могли бы стать облегчением. В любовных хворях яд ревности, вскипающий гноем гневных речей, часто исцеляет душу.

Томазия проводила все ночи напролет у колыбели сына. Она прижималась к нему, словно ребенок приносил ей облегчение и защиту от ужаса, заставлявшего ее трепетать в этой комнате. Отсюда до нее в последний раз донесся огорченный голос отца, звавшего ее. Приказчик аптеки, который спал внизу, напрягая слух, внимал ее рыданиям. Он с ногами вставал на кровать и прижимался ухом к стене, отражавшей звуки, которые доносились сверху.

Это любопытство не давало заснуть Дионизиу Жозе Браге.

То был человек лет тридцати-тридцати четырех. Когда-то он работал в аптеке при больнице в Браге и прошел курс фармакологии в Порту. Он знал свое ремесло во всех подробностях и как раз изобретал пилюли против неизлечимых болезней, когда его уволили из больницы Святого Марка за то, что он сбил с пути дочь одной сиделки — девушку строгих правил (таковы все девушки, пока они не приобретают нестрогие правила). Он поступил помощником аптекаря к Жануариу, который жил в Порту на улице Шан и который его уволил за то, что Дионизиу своими письмами соблазнил куму и сотрапезницу хозяина. Тогда он перешел в аптеку Эузебиу на улице Седофейта и вынужден был также ее покинуть по причинам эротического свойства. Он был слаб, но его порок не был порожден ни властью темперамента, ни материализмом безверия. Напротив, фармацевт был весьма одухотворен, и все женщины для него были подобны звездам, сияющим на небосводе. Он предавался внутренним мистическим беседам с ними, избрав своей посредницей Луну. У него были весьма эксцентричные идеи, а в тополевых аллеях Лапы и Фонтаиньяша глухой ночью ему являлись белоснежные видения, наподобие Белой Дамы Вальтера Скотта.