Падший ангел - [75]
Что касается смеха, то он смеялся не всегда. На его долю выпали серьезные невзгоды. Возлюбленные и кредиторы преследовали его. Аптеки одна за другой закрывали перед ним свои двери, обрывая его научную карьеру и препятствуя славе многочисленных пилюль, изобретенных им. Ледяная рука нищеты насильно усадила его в доме отца, мелкого землевладельца в Вилар-де-Фрадеше, перед спартанской черной похлебкой, которую в Минью называют «зеленой».>{350} Но даже там он оставался чувствителен к тихим и благоуханным ночам, к шепоту ручьев и ко всем тем вызовам, которые бросала ему пышно цветущая майская природа. Эта пантеистическая любовь>{351} вовлекала в свою орбиту всякое существо в кринолине со стальными пружинами или в холщовой юбке с ярко-красной каймой. Соседские девушки приходили к нему за медицинскими советами, а он, налаживая им желудок, расстраивал работу их сердец. За такое счастье приходится дорого платить. Дионизиу Жозе Брага бывал бит. Сеньор Герра Жункейру покончил с последним Дон Жуаном своей поэмой, а крестьяне из Вилар-де-Фрадеша решили воздействовать на Дионизиу Жозе Брагу посредством толстых кольев. Для Дон Жуанов такой метод гораздо пагубнее.
В этих стесненных обстоятельствах благосклонная судьба предстала перед ним в виде аптеки Макариу Афонсу. Он набрался решимости задушить идеал, обративший его существование в ад, и вздернуть его на своем сломанном ребре.
Два с половиной года образцового поведения, казалось, укрепили эту радикальную перемену. Сам Архангел Михаил не был бы более суров с посетительницами аптеки. Можно было бы даже сказать, что вместе с горчичными зернами Дионизиу толок в ступке и фибры собственного сердца. Ни смешка, ни щипка за мягкие части! Он часто сидел на табуретке, которую ставил на дороге перед аптекой, и читал «Общую фармакопею» доктора Агоштинью Албану,>{352} делая пометки карандашом. Если какая-нибудь девушка, проходя мимо, здоровалась с ним, Дионизиу отвечал, не поднимая глаз от книги, подобно блаженному Пахомию,>{353} размышляющему о Св. Евангелиях. Но даже так ему не удалось завоевать одобрение женского пола, в глазах которого сам Дионизиу пола не имел.
— Вот тупица! — говорила Роза ду Крузейру.
— На всех смотрит искоса, бирюк! — ярилась Жозефа да Фонте.
— Намедни Мария-мельничиха хотела показать ему чирей, который у нее вскочил на колене, а он-то и говорит: «Ступайте, милая, к хирургу. Я приготовляю лекарства, а не рассматриваю ноги!»
— Господи! Вот дурак-то! Святоша-недотрога,>{354} на которого посмотришь, и стошнит! — добавляла Роза, скрестив руки и встряхивая грудями, которые виднелись в широком вырезе ее желтого корсета. И они глумились над ним и осыпали постыдными прозвищами, сопровождая это сальным хихиканьем и мерзкими намеками.
Таков мир — и наверху, и внизу.
О подобных примерах сообщает история. В Риме были два храма, посвященных Стыдливости. В одном отправлялись обряды в честь «дамской стыдливости» (pudicitia patricia), а в другом — в честь «бабьего стыда» (pudicitia plebea). Мне неведомо, какая из двух Стыдливостей была тогда стыдливее. Сегодня трудно увидеть разницу между двумя вещами, более не существующими. Поэтому я надеваю очки, нюхаю табак>{355} и читаю у Овидия и в «Теогонии» Гесиода>{356} о том, что Стыдливость, лишь только увидев, как язва порока распространилась среди рода человеческого, вознеслась на небеса вместе со своей сестрой Справедливостью. Я сомневаюсь, что она вознеслась на небо, ибо не думаю, чтобы там в ней была необходимость. Но в Селорику-де-Башту она точно отсутствовала, когда упомянутые девицы вполголоса, но с пронзительным хохотом обсуждали стыдливость аптекаря по отношению к колену Марии-мельничихи.
Томазия находилась в отчем доме уже неделю, и за это время Дионизиу еще не видел ее.
Она пригласила его в зал и поблагодарила за честность и усердие, с которыми он служил ее интересам. Она просила аптекаря извинить ее за то, что она столь поздно исполняет этот долг, и не считать ее невоспитанной.
Тот отвечал ей дрогнувшим голосом, что очень гордится тем, что оправдал доверие, которое было ему оказано покойным сеньором Макариу, и что он чрезвычайно огорчен теми испытаниями… теми испытаниями… И смутился.
Томазия бросила на собеседника пристальный и пронизывающий взгляд, подобный выстрелу. Это дерзкое сострадание кольнуло ее самолюбие. На лице Дионизиу была написана некая двусмысленная нежность; мягкость страстной души особенно ясно отражалась в его глазах. Эти проявления оскорбили Томазию по двум причинам. Во-первых, она сама считала себя героиней, поскольку пала, но с презрением отвергла возмещение, а тут ее жалели; во-вторых, ее жалел приказчик из аптеки, а она баюкала сына Вашку Маррамаке и в глубине души носила вечный траур по тому единственному мужчине, который погубил ее! Поэтому чувствительный поклонник семейств Жануариу и Эузебиу был повергнут в смущение, когда Томазия, подняв голову, наморщила лоб и пронзила его сверкающими взором.
