Падший ангел - [72]

При этих словах, произнесенных дрожащим от рыданий голосом, слезы, которые сдерживала Томазия, хлынули потоком. Ее охватили сильные корчи, она изогнулась и забилась, словно ее душили. Томазия рвала ворот платья, издавала истерические крики и наконец рухнула со стула на пол. Аббат подхватил ее на руки — бледную и дрожащую от озноба — и усадил в кресло, прислонив к его спинке. На крики прибежала служанка с ребенком на руках. Томазия вперила испуганный взор в сына, но казалось, что радужная оболочка ее глаз недвижна, как при темной воде.^{337} Служанка поднесла ребенка к ее лицу и с громким плачем спрашивала, не умерла ли сеньора?

Аббат был знаком лишь с легкими нервными припадками, настигавшими некоторых женщин в исповедальне, а поэтому был испуган, смущен и растроган.

— Пороки — зло, и страсти — зло! — шептал бывший монах, щупая Томазии пульс и боясь, что стал виновником смерти несчастной женщины и оставил сиротой ее двухнедельного младенца.

Жена управляющего, которая раньше была служанкой госпожи, матери Вашку, сеньоры истеричной, сказала, что ей знакома эта болезнь. Она овладевала ее хозяйкой, когда ту постигали огорчения из-за мужа и самок. (В скобках заметим, что в Башту женщин, которые становятся причиной обмороков у замужних дам, называют самками. По-видимому, здесь присутствует намерение принизить их до принадлежности к тем разновидностям живых существ, где существуют самцы.)

— Отнесем ее в постель, — сказала жена управляющего. — Нужно расстегнуть на ней платье и положить голову повыше. Все окна настежь, уксусу с холодной водой на лоб, и сильные горчичники к стопам. Помогите мне отнести ее, сеньора Роза.

— А малыш? — спросила служанка.

— Дайте его сюда, — предложил аббат.

— Как бы вы его не уронили, ваша милость, — забеспокоилась Роза.

— Не говорите глупости! Неужто я могу уронить этого птенчика!

И, неуклюже держа дитя, он сел на стул, пока женщины уводили обессилевшую Томазию.

— Ах ты мой крошка! — приговаривал аббат, держа младенца животиком кверху. Малыш плакал, морща лоб в ярко-красных складках. — Чего тебе, ревушка-коровушка? Что-то с тобой не так! Т-с-с, т-с-с! Замолчи! У кого малютка, у кого малютка? — И священник начал напевать придуманную им мелодию, при этом младенец словно отбивал в воздухе такт, болтая ногами и руками. — Ну и дела! Мое поручение закончилось тем, что я стал нянькой у дитяти сеньора Вашку! Т-с-с! Ах ты шалунишка, болтунишка! Ух-ух-ух!

И он продолжал баюкать ребенка, качая его вверх-вниз, словно взбивал кукурузный хлеб.

Служанка пришла за мальчиком и радостно сказала, что сеньора уже заговорила и сразу же спросила о сыне.

— Ну так заберите его — теперь есть кому им заняться! Сгинь, нечистый! Я весь взмок! Да, и вот еще что — скажите хозяйке, что я хочу быть его крестным отцом. И что я скоро вернусь.

* * *

Аббат сообщил фидалгу письмом о всем свершившемся и добавил, что тем же вечером, едва стемнело, получил связку маленьких ключей от ящиков. Томазия передала ключи, пригласив его в скромный дом, где она родилась, и поблагодарив его за согласие крестить ребенка.

«Друг мой, — прибавлял аббат, — вашему превосходительству, несомненно, была неведома духовная высота этой женщины. Этот случай говорит о том, что возвышенные деяния отнюдь не являются привилегией знатных родов. Я увидел, что у нее душа женщины, ибо она плакала. Но, когда она растоптала свое сердце стопами собственного достоинства, она выглядела несравненно! И поскольку она такова, сеньор Вашку, я осмеливаюсь сказать, что ваше превосходительство были жестоки к этой женщине. Если в вашей жизни вы не встретите подобной ей, то будете вспоминать о ней с сожалением. С каким безразличием мужчины низвергают в пропасть непоправимого несчастья создания, хранящие в себе неведомые сокровища счастья, коим пренебрегли их погубители! Сколькими жизненными радостями смогли бы насладиться ваше превосходительство, если бы честно соединились с этой женщиной и с этим ребеночком! Какое благородное сердце! Она хотела лишь одного — чтобы ее не сочли продажной женщиной. Ферма Пасуш, которую ваше превосходительство предложили ей в дар, показалась ей оскорблением, помноженным на неблагодарность. Сеньор Вашку! Либо вы ошиблись в ней, либо я желал быть обманутым. Вы должны были бы сказать мне, что эта простолюдинка обладает необычайной гордостью. Вы сообщили бы мне об этом, если бы знали, и тогда я смог бы избежать сего послания, столь чуждого моим обязанностям священника и даже друга, коим я был для вашего превосходительства и коим надеюсь оставаться и дальше. Но, государь мой, если общество и не осудит этого пагубного поступка, осуждаю его я, ибо исповедую веру Христову, освятившую имя Магдалины. Вслушайтесь в то, что говорит Божественная справедливость, отражающаяся в нашей совести. Я могу вас заверить, что справедливость на стороне этой бедной матери, а творящие беззаконие, несомненно, лишены блаженства…»

Он продолжал дальше в том же стиле, несколько напоминавшем проповедь, и закончил письмо сообщением, что станет крестным отцом младенца, — «ибо в течение пяти минут держал его на руках и подумал, что, если бы мать отдала мне свое чадо, я унес бы его, прижимая к груди и согревая под сутаной, где сердце может биться лишь с милосердием, какое испытывал к младенцам Иисус Христос».