Падший ангел - [65]

Тем временем Вашку, пока аптекарь возился со своими целебными средствами, ухаживал за его дочкой с циничной манерой человека, вернувшегося из Лиссабона. То была свежая и благоухающая, как розмарин, девушка, любившая щеголять яркими цветами, как гортензия. Ее называли «Томазинья-аптекарша». Она читала переведенные с французского романы, которые ей приносил фидалгу. «Саламандра» Эжена Сю вызвала у нее необычайное волнение. Герой этой книги, по имени Саффи, по которому все женщины сходили с ума, воплотился для нее в облике Вашку. Она глотала главы романа так, как другие глотают спичечные головки. Отцу нравилось, когда она с выражением читала диалоги из романов, и, выводя мораль, которая свидетельствовала о достаточном благоразумии, аптекарь говорил:

— Томазия, сдается мне, что это брехня!..

А по поводу Саффи добавлял:

— Хотел бы я отвесить этому скоту пару пинков!^{302}

Он хорошо видел, что дочь стала рассеянной в ведении домашних дел. Она не вязала чулки и не плела украшений из бисера. Отцу она давала дырявые носки и не обшитые тесьмой кальсоны. Томазия напевала мелодии из «Мавританки» и «Пажа из Алжубарроты»^{303} с душераздирающим чувством того, кто предвидит большие несчастья. Иногда она плакала, не зная почему. Прижав руку ко лбу, она лихорадочно отбрасывала волосы и шептала: «Анафема!», — подобно Клоду Фролло.^{304} Отец поил ее отваром липового цвета и валерианы от нервного расстройства, а раз в две недели давал ей касторку от скопления газов.

Под действием этих укрепляющих жидкостей Томазия побледнела и ослабела. Но ее украсила эта болезненная бледность, вызванная малокровием; ее пальцы утончились, пояс на платьях опускался по мере того, как худели бедра, и она приобрела столь благородную томность и слабость, что отец, видя, как она бессильно опускается на табуретку, говорил ей с неуместной усмешкой:

— Ты прямо как Инес де Кастро^{305} — так именно ее и представляли в Амаранте!^{306}

Этот добрый человек до глубокой ночи просиживал в своей библиотеке, где хранилось множество сочинений по ветеринарии. Он выходил оттуда, чтобы вслушаться в дыхание дочери и, если ночь была жаркой, опустить у нее оконную раму — ибо Томазия, когда на рассвете бледнел край небосвода, еще стояла у окна и внимала последним излияниям соловьев.

Отцы и матери семейств, посмотрите на жертву романов!

* * *

Однажды тихой ночью аптекарь внезапно пробудился, ощутив, как что-то царапает ему левую щеку. В ужасе он сел на кровати и увидел, как две летучие мыши пытаются вылететь в окно, с силой ударяются о стекло и мечутся по комнате, колебля пламя лампадки. Ему показалось это предзнаменованием. Но рассудок заставил его задуматься, каким образом летучие мыши попали в комнату, ведь окно было закрыто. Аптекарь пришел к мысли, что это вторжение произошло через окно Томазии или через дверь, ведущую в сад. Он обеспокоился, что его малышка уснула, беззащитная перед ночной сыростью. Завернувшись в простыню, он тихонько пошел по коридору с зажженным светильником, остановился у открытой двери в спальню и поднял свет так, чтобы увидеть окно, которое, как он обнаружил, оказалось затворено. Сложив правую руку наподобие абажура, чтобы не разбудить дочь светом, аптекарь замер, прислушиваясь к ее дыханию. Он не услышал даже легкого дуновения! Испугавшись и волоча за собой простыню, наподобие призраков из «Удольфских тайн»,^{307} он переступил порог комнаты. Кровать была застелена — край простыни сиял белизной на фоне ярко-красного покрывала.

— Томазия! — воскликнул отец, словно она могла скрываться в этом крошечном пространстве. — Доченька!

Его охватило печальное подозрение. Он споткнулся, торопливо спустился в кухню и увидел открытую дверь в сад. В этот миг в дверях своей комнаты появилась служанка, которую разбудил шум шагов. Но, обнаружив, что хозяин одет так же недостаточно, как мог быть одет наш праотец Адам, если бы покинул рай после сотворения простыни, она отступила, пронзенная чувством стыдливости.

— Где девочка?! — взволнованно вопросил отец.

— Где девочка?! — повторила служанка, повернувшись спиной, чтобы не видеть такого неприличия.

— Да! Где она?!

— Где ей быть? У себя в кровати.

— Ее там нет! — возопил отец.

— Выдумываете вы, ваша милость… Уходите, пожалуйста, отсюда, а я пойду на поиски… Может быть, она в саду…

В этот миг часы в аптеке пробили три раза.

— В саду в три часа ночи? — проговорил аптекарь, уже не так взволнованно.

— А почему бы и нет? Можно подумать, это в первый раз!.. Уйдите же, сеньор Макариу, что у вас за вид! Ну и наряд! Мне нужно выйти.

Тут аптекарь, посмотрев на себя, обнаружил, что его облик почти ничем не прикрашен. Он устремился к себе в комнату и оделся, в то время как служанка окликала Томазию, стоя на лестничной площадке. Но никто ей не ответил, и служанка бросилась бегом в сад, придерживая светильник. Там она увидела, что выходившая на улицу калитка распахнута, и разразилась громким плачем, взывая к душам праведников.

Хозяин дома стоял, облокотившись на каменную ограду колодца, потому что не мог ни пошевелиться, ни произнести хоть единое слово, когда услышал плач служанки. В его отцовском беспокойстве ранее не было и тени возникшей теперь боли. Аптекарю случалось испытывать ужас при мысли, что он может потерять дочь, но он никогда не думал о позоре дочери. Он предпочел бы оплакивать ее.