Падший ангел - [67]

Томазия, болезненно удивляясь, слушала, как с пресыщенным видом он рассуждал о том, что жизнь в деревне — это глупость, что он теряет молодость, не имеет рядом с собой собеседников, что он, дабы его оставили в покое, порвал все отношения со знатными семьями в Башту и что он не хочет возобновлять эти отношения. Наконец, Вашку сообщил:

— У меня появилась возможность выставить свою кандидатуру в депутаты от Браги, и я приложу все усилия, чтобы попасть в Палату.

— Эко бы я да на тебя порадовалась! — перебила его Томазия чистосердечно-просторечным возгласом. И с нежностью закончила: — Я ведь поеду с тобой, да?

— В Лиссабон?.. Вот еще! Даже женатые депутаты не берут с собой жен.

— Разве это имеет значение? — спросила она с любовью. — Я тебя не отпущу одного…

— Кроме того, разве ты не понимаешь, что я, если стану депутатом, уеду только на три месяца? За это время…

— Ах! — прервала его Томазия. — Действительно… Но разве ты не можешь в этих обстоятельствах быть рядом со мной… и с твоим сыночком? Неужели ты можешь оставить меня одну…

— А служанки?

— Вот еще! Твои служанки все норовят повернуться ко мне спиной. Они меня так ненавидят!..

— Это все твои фантазии… К тому же я приеду из Лиссабона, как только смогу, милая. Не волнуйся, я останусь для тебя таким же, как и раньше…

— Ты уже не такой, как раньше, Вашку… Ты так изменился, что… с тех пор, как я с тобой, в первый раз мне хочется заплакать… сейчас…

Когда прозвучало последнее слово, слезные железы Томазии прорвались, словно подчиняясь нажатию пружины.

— Почему ты плачешь? — сурово спросил ее Вашку. — Ты хочешь, чтобы я закис в этой деревне? Ты считаешь обидным для себя, чтобы я поднялся над здешними неотесанными фидалгу, которые дрессируют животных и проводят ночи за картами?!

— Кто тебе это сказал? Поезжай, поезжай в Лиссабон, а я останусь здесь или там, где ты скажешь.

И она сдерживала слезы, испивая первый горький глоток из своей искупительной чаши.

Вашку поднялся, выколотил пепел из трубки, приказал оседлать гнедого и уехал, не бросив взгляда на балкон, откуда Томазия обычно посылала ему прощальный привет.

В этот день она долго и печально размышляла об отце.

Когда стемнело, Вашку вернулся с несколько смягчившимся лицом. Томазия вообразила, что он испытывает угрызения совести, из-за того что огорчил ее. Такая печаль рассеивается ласками, хотя сердце продолжает обвинять. Она спутала это чувство — смесь радости и боли — с сопереживанием. На самом деле Вашку испытывал сострадание — то предварительное милосердие, которое мы испытываем к женщине, обреченной на расставание, — милосердие, которое не возвращается, когда бьет час отвращения и бессилия.

Кандидат только что закончил беседы с влиятельными лицами в двух общинах. Он демонстрировал зарождающийся энтузиазм общественного деятеля. Казалось, что он уже проверяет свои ораторские способности. Вашку объяснил, кто такие «возрожденцы», заговорил о герое Алмуштера, развенчал достоинства сеньора Авилы и Жуана Элиаша, вскрыл язвы кабралистов, и все это — жестикулируя и расхаживая по комнате, заложив руки за пояс брюк, как это делал Жозе Эштеван.^{309} Томазия внимала ему и очарованно взирала на эту энергию, неведомую ей. Она никогда раньше не видела, чтобы у Вашку была столь пылкая мимика, столь сильные приступы политического гнева и чтобы он так устремлял взоры ввысь, обращая их к некой точке. Томазия не знала, что он поднимал взгляды к председательскому креслу, а иногда — к галерее для дам, in petto.^{310} То было внезапно вырвавшееся на волю призвание — непредвиденное и роковое. Он сам, наедине с собой, изумлялся этой перемене и тому, что она так глухо и апатично вызревала в его душе.

В последующие дни он проводил дома не более нескольких часов. В сопровождении значительных лиц из Башту он отправился в Брагу для переговоров с властями. На его пути встали серьезные препятствия — «помехи», как выражаются политики на своем жаргоне. Самолюбие Вашку было задето, и он поклялся, что будет избран за свой счет, купив души избирателей. В те времена стоимость души сельского избирателя колебалась между двумя пинту и одним куартилью,^{311} к которым добавлялся ужин с жареным козленком и обильными возлияниями.

Аббат Педрасы сказал Вашку, что, если он желает победить роялистского кандидата, своего соперника, ему следует поступить так, как советует Камоэнс, и что этот совет следует выполнять буквально, в особенности когда речь идет о советниках муниципальной палаты. И поскольку Вашку рассмеялся, подумав о несозвучности Камоэнса духу времени и о советниках муниципальной палаты, перенесенных в шестнадцатый век, аббат снял с книжной полки «Лузиады»^{312} и указал ему на две заключительные строки 52-й строфы в Восьмой песни, которые гласили:

Надеясь драгоценным подношеньем

Приобрести его благоволенье.

— Приобретите благоволенье советников Палаты с помощью подношенья, — добавил аббат Педрасы, коснувшись корешком переплета плеча собеседника. — Эти стихи обладают пророческой силой и вечной пользой. Мы сегодня так же готовы к представительному правлению, как и во времена Камоэнса. Зачем ваше превосходительство расточает перлы красноречия в наших болотах? Пытаться внушить общественные интересы нашим крестьянам — то же самое, что пытаться просверлить язык вон того колокола буравчиком! (И, говоря это, он указал на звонницу.) Это стадо свиней, которые идут туда, где они чуют желуди. Желуди, сеньор Вашку, желуди, и этим все сказано! Ваше превосходительство, может быть, надеется, что депутата можно избрать благодаря разуму избирателей, у которых даже нет школьного учителя? Мы, жители Башту, этой окраинной полоски земли в Минью, поверили, что дон Мигел больше не царствует, когда увидели, что монахи сняли свои облачения, а верховные капитаны — свои мундиры. Впрочем, когда здесь расплодились чиновники министерства финансов, мы сказали верным людям, что пора зажигать сигнальные огни, ибо