Падший ангел - [68]

Дон Мигел сошел на берег,

Мать его манит рукой:

Поспеши, родной сыночек,

Конституцию — долой!^{313}

Весельчак-аббат напевал, отбивая ритм по переплету тома «Лузиад».

* * *

Вашку Перейра Маррамаке победил на выборах… благодаря девяноста тысячам реалов, тридцати девяти козлятам и двум бочонкам молодого вина — вина, которое, наверняка, оказалось чрезмерно суровой карой для порочной совести его сограждан. Благодаря Камоэнсу и аббату Педрасы фидалгу из Ажилде был признан победителем на выборах, несмотря на протесты двух избирательных собраний, продавшихся его сопернику.

Томазия плакала тайком, чтобы не утопить в слезах радость народного избранника. Она удвоила свою нежность к Вашку, прося его, чтобы он не забыл ее ради сыночка. Она чувствовала, что стала незначительной и ненужной в жизни возлюбленного, но все равно продолжала верить в сладостное очарование своего будущего чада. Она эгоистически не хотела с печалью вспоминать о причине, заставлявшей ее столь многого ожидать от родительской любви. Ей казалось, что эта любовь будет столь же сильной, как и та, которую испытывал ее отец, что она будет такой же безумно-нежной, как и чувства Макариу, взрастившего Томазию и укачивавшего ее на руках начиная с четырех лет, когда она потеряла мать. Еще не пришло время, когда угрызения совести начинают бичевать душу, не сумевшую избежать их или не сумевшую обратить их в бальзам для рубцов посредством радости.

Вашку Перейра отправился в Кортесы, выставляя напоказ свое снаряжение, соответствующее его родовому имени. Он не был безусловно уверен в достоинствах своих речей и, чтобы его заметили, выставил впереди себя лошадей, лакея, дворецкого и чернокожего жокея. Депутат уже узнал нравы Шиаду^{314} и изучил умонастроения Лиссабона. Из этого он сделал вывод, что на двух лошадях он скорее въедет в пышные приемные дворцов, чем на двух речах об общинных дорогах Гондиайнша и Паинзелы. Что касается речей, то он вез с собой заметки, в которые собирался втиснуть упоминания об Аристиде^{315} и процитировать, по поводу строительных постановлений Кабрала и Элиаша, известное «Timeo Danaos et dona ferentes».^{316} Произнеся эту фразу, он исчерпал бы всю латынь, известную обеим палатам и всем журналистам, за исключением «Сентябрьской революции», где сеньор Антониу Родригеш Сампайю латиноязычно вызывает зависть сеньора советника Виале,^{317} способную привести последнего к апоплексическому удару.

Парламентские успехи этого провинциального депутата известны нам не лучше, чем речи Гермагора, ритора из Темны.^{318} Когда Вашку входил в зал Сан-Бенту, завитые головы его коллег становились для него головой Медузы^{319} и обращали его в камень. Он ощущал, как внутри него зреет плод патриотизма; идеи клокотали в его мозгу. Но грамматических знаний ему не хватало. Его воспаленному воображению представлялось, что в парламенте нужно знать португальский язык! Он слышал выступления некоторых коллег и задумывался, не появились ли они в палате в соответствии с поэмой аббата Касти.^{320} Дома он репетировал две известные нам речи о дорогах, прибегая к восклицаниям и модуляциям, несколько напоминающим Демосфена и, возможно, сеньора Арробаша.^{321} Однако, когда представился благоприятный случай попросить слова, Вашку не знал, как начать свой запрос. Позволим себе утверждать, что председатель казался ему Персеем, показывавшим из глубин своей шляпы голову Горгоны,^{322} или, чтобы наше сравнение имело более христианский вкус, председатель призывал его к молчанию, как известный монах из Бусаку,^{323} который прикасался пальцем к кончику своего носа.

Вашку отказался от выступлений в Палате, приберегая себя для тех случаев, когда родина властно потребует красноречия от своих Брутов. Он имел в виду того первого Брута, который молчал, пока не была оскорблена честь Лукреции.^{324} Более того, депутат от Браги был уже настолько заражен миазмами кафе Марраре, что не верил в существование Лукреций.

Он был по-настоящему испорчен — скажем это с энергической краткостью Тацита, повествующего об ужасающих исторических эпизодах. Вашку Перейра Маррамаке был непоправимо погублен дружбой с некоторыми «львами», которые с удовольствием встряхивали своими гривами, умащенными слезами женщин, пролитыми на диванах Итальянской гостиницы. Граф Тайпа (кузен Вашку по линии Маррамаке), Мануэл Браун, Жозе Важ де Карвалью, дон Франсишку Белаш, Жозе Эштеван и многие другие, которые еще продолжают жить, искупая свое прошлое, были его ближайшими друзьями. Среди них появлялся и Алмейда Гаррет,^{325} который золотил край бокала, из коего эти люди пили свою отраву, растворенную в атмосфере их бесед, вознаграждавших их за пресыщенность в наслаждениях, и с саркастической и утонченной nonchalance^{326} — так они выражались — обрывали цветы, лепестки которых были покрыты слезами. Певец «Опавших листьев»^{327} перечитывал и комментировал в их кругу свои мадригалы с юношеской шутливостью, столь созвучной его вечно детской душе, что самые молодые участники этого кружка завидовали его цветистому стилю и судьбе женщин, которых он увековечил вместе с переменчивыми дуновениями.