Падение - [6]

Мне показалось, что в тишине комнаты фольга чуть скрипнула.

«Наверное, она пытается ответить и не может — так ничтожен мой способ общения, — решил я, — но все равно на всякий случай следует подождать».

Я отвел глаза. Черный квадрат стола, а на нем — полый цилиндр с толстыми стенками. Свет дня отражается в его выпуклом зеркале белесым эллипсом. Ниже стола — грязный линолеум пола с коричневыми свечевидными узорами. Мне пришло в голову, что было бы очень забавно заставить их зажечься и осветить этот двумерный сплющенный мир. Но как это осуществить? Наверное, с этим даже не справился бы пирокинез.

Тонкая продольная линия разреза делила линолеум на две широкие дорожки, чуть бугристые, с узкими холмиками–волнами. Вот оно — мое море, не пенящееся, не ревущее. Оно застыло, словно под тяжестью накопившейся соли.

Соляное озеро покоя.

Я подумал о бельевом шкафе, который стоял в дальнем углу комнаты, стоял и не двигался. Внутри него клубились какие–то тайные размышления, коими он постоянно обменивался с другими предметами. Я чувствовал это, но не мог услышать, о чем он с ними разговаривал, как ни старался.

Нет, я постоянно должен напрягать слух до предела. Если я смогу достоверно описать, как происходит общение между предметами, появится еще одно — главное — доказательство моей теории.

Я посмотрел на шкаф. Да, только теперь посмотрел, до этого я лишь думал об этом предмете, а свежий зрительный образ отсутствовал. Но я опять не ощутил ничего нового, я решительно не мог уловить тот внутренний поток мыслительных процессов, который в нем циркулировал.

Внезапная страшная боль в желудке — я вспоминаю, что ничего не ел еще с утра вчерашнего дня. Я бегу к холодильнику, гул которого доносится из кухни со странной объемной монотонностью.

Нет, все–таки я еще не стал вещью. Пока что.

Я завидую тряпичному клоуну, который по–прежнему лежит в моем кармане.

После каждого принятия пищи у меня начинают болеть колени. Я наблюдаю это явление уже много лет, но его закономерность мне так и неясна. Боль в этот раз настолько сильная, что мне приходится лечь на кровать. Опять около меня открытое окно, и шум улицы медленно просачивается внутрь моего черепа; я чувствую расслабленный вопль мозговых извилин (Сегодня ночью обещали северо–западный! Сильный?! Исчё какой!!! Ого!!! Это к холоду!. Опять придется запасаться меховой одеждой! Точно, к холоду! Всякье случается! Но в прошлом–то году холода не было! Вот–вот! Значит, будет в этом! Да–да! Раз на раз не приходится!) и засыпаю.

Глава 7

Когда я открыл глаза, долго не мог понять, где нахожусь; окружающая обстановка казалась мне серым неорганическим безвременьем, беззвучно нашептывавшим странный телепатический дух.

Я с трудом заставил себя подняться и тут же понял, что боль в коленях, наконец, прошла. Я вздохнул с облегчением и посмотрел под стол, на темнеющий циферблат будильника. 15:38.

Я отодвинул плотные шторы на окне, (разве я закрывал их? Я не помнил), и дрожащий дневной свет пыльными продольными лучами проник в комнату.

Рулон фольги продолжал покоиться на столе. (Похоже, я запамятовал, что необходимо было убрать его — как я уже говорил, стол не должен быть мучим постоянным давлением. Но теперь уже поздно — нужно просто начинать свою работу).

Почувствует ли что–нибудь этот рулон, когда я начну? Вряд ли. Совершенное состояние, которое было дано ему по рождению, точно какой–нибудь рыцарский титул, убережет его от любых эмоций. Он не будет кричать.

А кошки будут, — пронеслось в моей голове.

Я сходил на кухню и принес небольшой нож, разделочную доску, пакет молока и блюдце. Я чуть развернул рулон и отрезал от него прямоугольный кусок; затем осторожно разделил его на мелкие частицы, примерно по четыре квадратных миллиметра в площади. Фольга была плотной и получившиеся квадратики поскребывали своими острыми краями по лезвию ножа, точно проволока или точило.

Я взял блюдце и доверху наполнил его молоком; потом покрошил с десяток нарезанных кусочков фольги; они уже не блестели и застыли на белой поверхности, словно утопленная мошкара.

Я отправился на улицу и вернулся через час, неся за шиворот рыжего кота. Как только я опустил его на пол, он бросился под кровать и, забившись там, в самом темном углу, в колышущихся бесформенных кусках серой пыли, принялся недовольно мяукать. Я поставил наполненное блюдце рядом с кроватью и ушел из комнаты.

Когда через десять минут я вернулся, кот жадно пил молоко; окружающий мир был ему теперь безразличен. Глупое животное… но все–таки и оно находится на более высокой ступени развития, нежели человек.

Счастье любого животного располагается где–то посредине между человеческим и совершенным счастьем предмета…

…трупа…

Нет–нет, труп — это частный случай. Необходимо рассматривать общие категории. Сейчас кот был счастлив — ему перепало нежданное лакомство.

Вот именно: был. Теперь его счастье пошло на убыль — он уже перестал пить молоко и никуда не прятался, огненным клубком примостился у ножки кровати. Пройдет еще пять минут, и его состояние снова придет в равновесное безразличие. Дело, собственно, в том, что только счастье предметов постоянно, любое другое — быстро проходит.