Падение Кимас-озера - [2]

— Как ты думаешь о том-то и о том-то...

Ну, а тебе не до того — хочется спать, натянешь одеяло поверх головы.

Нет, я никому не сказал о лжи Тойво.

Через минуту Тойво уже спал, укрывшись одеялом.

На ноги была наброшена шинель.

В те годы казармы отапливались не так, как нынче.

Шинель была с «разговорами», образца 1921 и 1922 годов — так сказать, древнерусского стрелецкого покроя, с переходящими с одного борта на другой малиновыми мостиками.

Все это выглядело бы на парадах весьма красиво, но в бою становилось отличной мишенью для неприятельских стрелков.

Койка Лейно была пуста. Лейно был в наряде.

Лейно был очень высок, он по праву был правофланговым, и койка его была ему мала; чтобы уместиться на ней, Лейно должен был подгибать ноги.

«Завязывается узлом», — смеялись над ним ребята.

ГЛАВА ВТОРАЯ Мы отправляемся на фронт

Как мы пели!

Мы пели песню восемнадцатого года: финскую баррикадную песню.

В теплушке было по-настоящему тепло.

Лыжи лежали вповалку. Выбрать их было нелегко. Целый день привозили их на наш двор со всех частей и складов гарнизона.

Мы отбирали те, которые были нам по нраву: хапавези — длинные, благородные, тонкие; муртома — беговые, дорожные; парные, разрозненные, с ременными завязками, с проволочными веревочками.

Никогда в жизни до тех пор я не видел столько лыж, собранных вместе.

Весь день ушел на отбор лыж; мы гнули их, просмаливали и смазывали у костров.

Лыжи отбирал я для себя, для Лейно и Тойво. Лейно находился в этот день в наряде и только к вечеру, когда мы были уже построены, запыхавшись, попросил у начальника разрешения стать в строй. Вот почему всю дорогу в теплушке он спал так крепко, что даже наша песня не могла его разбудить.

Тойво весь день чистил мне, Лейно и себе винтовки и набивал наши «обезьянчики» выданным нам на дорогу продовольствием и вещами, необходимыми во всяком долгом пути.

Мимо бежали черные в зимней ночной мгле хвойные леса.

Кипятильники на станциях не растапливались. Мы набирали снег в котелки, пили в теплушках дымящийся чай, похрустывая сахаром, и пели.

— Главком меня спросил, здоров ли я, проверил обмундирование и только забыл спросить, умею ли я ходить на лыжах. Разумеется, я ему ничего не сказал.

— Нечего, нечего, — отвечаю я Тойво, — ты уж молчал бы лучше! — И дальше нас перебивает песня.

Наш поезд, пробираясь через снежные заносы, разбрасывая крупные искры, шел на север.

Мы ехали в Карелию.

Через год после Кронштадта мы снова получили боевую практику.

Постепенно песни затихали; спать не хотелось.

«Надо спать, — сказал я себе, — неизвестно, как придется работать завтра!»

И, слушая ровное дыхание Лейно, вспоминая огромные седоватые усы товарища Каменева, который провожал наш эшелон на платформе Николаевского вокзала, укачиваемый дробным стуком колес, я заснул.

Проснулся я уже под утро. Было еще темно.

Мы стояли на каком-то разъезде.

Встречный поезд был составлен из классных вагонов, теплушек, санитарных вагонов. Он шел на юг.

Я выскочил на воздух. Умылся наскоро снегом и пошел к санитарным вагонам. Я надеялся найти знакомых, чтобы расспросить очевидцев, и не ошибся.

В потемках рассвета, слабо освещенных мигающей свечой, в вагоне, где лежали раненые, мешая стоны с руганью, меня окликнули:

— Матти! Ты ли это?

А так как это был именно я, — меня зовут Матти, — то я подошел к койке, откуда раздался этот слабый окрик.

— Прости, я не могу подать тебе руки: у меня отморожены руки и ноги.

Мигание свечи, не разгоняя сумрака, мешало мне рассмотреть лицо говорившего. Я с трудом узнал его.

Раухалахти, мой товарищ по мастерской в Гельсингфорсе, мой товарищ по териокскому отряду Красной гвардии, работник Карельской трудовой коммуны, лежал передо мной без движения.

В нашей неожиданной встрече не много было радости.

* * *

Раухалахти за полчаса, что простоял наш состав на полустанке, рассказал столько интересных вещей, сколько иной раз и за год не придется услышать.

— Все дело, Матти, в том, что наши бойцы не знают местных условий: ни этих проклятых незамерзающих болот, ни этого дикого бездорожья; наши бойцы не умеют ходить на лыжах, а лахтари ходят на лыжах отлично, они проскакивают без дорог в тыл, они, эти финские егеря, пробегают через границы.

Еще с осени они переходили поодиночке и группами через границу, собирались в лесу, в болотах, у озер, в рыбачьих банях, сторожках, накапливали оружие, а у нас по всей Карелин, по всей тысячеверстной бездорожной границе, с трудом насчитывалась тысяча бойцов и то в мелких, разрозненных отрядах.

Когда началось движение, — ты только подумай: эти белые прикрываются именем «Калевалы»![4] — по нашим деревням ездил седобородый старик-торговец из Тунгуды — он называл себя Вейнемейненом — и агитировал за независимость Карелии и ее союз с Финляндией. Это с лахтарской Финляндией-то!

Когда началось движение, к этим лахтарям примкнули кулаки и зажиточные. Мы даже приблизительно (ты знаешь, какие у нас пути сообщения — птица крыло сломит) не представляли себе размеров восстания, а когда стали поступать запоздавшие сведения и мы посылали телеграмму за телеграммой в центр, там совсем недооценивали положения и в своих запросах иронически относились к нашим сообщениям.