Падение Икара - [55]
И, таща за шиворот обомлевшего мальчика и не переставая во весь голос браниться и выкрикивать угрозы, он втолкнул Никия в какой-то темный сарайчик и зашептал ему в ухо:
— Будь спокоен, мальчик Критогната, я тебе друг! Они плохие люди. Это Сулловы ветераны; пропили, прожили все, чем он их наделил, и теперь пойдут на любое преступление. Что им стоит схватить и продать тебя? Совести нет, доброты нет!.. Посиди здесь. Сейчас я пришлю жену, она тебе принесет поесть и уложит спать… Уйми собаку, не надо лишнего шуму.
К величайшему негодованию пса, Никий стянул ему морду ремешком, который дала Евфимия.
Жена харчевника, бывшая рабыня, которую он купил, отпустил на волю и на которой потом женился, не знала, чем угостить и как уложить Никия. Постель была ему устроена в самой теплой комнатке, около хлебной печи; для него была сварена курица, и, глядя, с каким аппетитом угощается гость, хозяйка украдкой вытирала слезы. Харчевник продержал его у себя три дня, провез на своем муле мимо соседнего городка и, только выехав на большую дорогу, высадил Никия.
— Тут спокойно. Доброго пути, дорогой. Не забывай нас.
Обед у Гавия
Стойкое благодушие «содружества» начинало колебаться только от непогоды и холодов. Анфим принимался вздыхать о солнце родной Сирии и всем своим видом напоминал обмокшего петуха; шутки Аттия становились особенно злыми и едкими; Никомед вслух мечтал о домашнем очаге, доброй жене и котелке с горячими бобами и свиной грудинкой: «Один запах чего стоит! Куда всем розам Пестума[109]!»
Таково было настроение труппы в один холодный ноябрьский день, когда ветер и дождь дружно набросились на путников, словно сговорившись доконать их.
— Куда мы идем? — взмолился наконец Анфим. — Торопиться ведь некуда. Вон стоит какой-то сарай. Пересидим хоть дождь.
Пустой, заброшенный сарай оказался действительно надежным убежищем. Тит завел туда тележку, распряг осла, досуха вытер его, растер и задал корму. Панса натаскал откуда-то хворосту посуше и после длительных усилий разжег костер. Все уселись вокруг, раздевшись донага; плащи и туники, промокшие насквозь, развесили для просушки. Было тепло, тихо, сухо; хорошо было бы еще подзакусить, но еды не было.
— А ведь завтра в Сульмоне ярмарка, — вздохнул Никомед. — Можно было бы подзаработать. Хоть деньков пять ходили бы сытыми!
— А теперь по твоей милости, — Аттий хмуро взглянул на маленького сирийца, — неизвестно, сколько просидим без хлеба. Талантлив ты, мальчишка, и глуп! И погибнешь от своего таланта и своей глупости.
Анфим, обреченный на гибель под совместным действием таланта и глупости, виновато ежился и посапывал.
Вина его заключалась в следующем. Квинквенналом[110] Сульмона был человек, которого природа с предельной щедростью — щедрее было нельзя — одарила тремя качествами: глупостью, самомнением и обидчивостью. В прошлом году в эту же самую ярмарку Анфим, обладавший исключительным чутьем комического и великолепным даром подражания, играя роль безнадежного дурака, прошелся по сцене безмолвно, но так, что все узнали квинквеннала. Раздался оглушительный, неумолкающий хохот. Сбор оказался богатым. А когда вечером труппа, наслаждаясь успехом и редким случаем поесть досыта, мирно угощалась в харчевне, прибежал босоногий мальчишка, отец которого поправлял у квинквеннала рассохшиеся двери, и шепнул Никомеду, что пусть они скорее убираются из города, если не хотят отведать розог («Отец сказал, что никто не станет тут разбирать, римские вы граждане или нет… а уж сирийца выдерут обязательно»), а может, и познакомиться с тюрьмой. Гавий был злопамятен, и осторожный Никомед решил не соблазняться заработком и не показывать и носа в Сульмон. А заработать было бы можно… Глаза товарищей укоризненно нет-нет да косились на Анфима. Сириец молчал, сопел и ежился. Никто не обратил внимания на то, что он оделся и вышел.
У квинквеннала Гавия собралось несколько человек гостей: двое крупных суконщиков из Рима, которые, послав на ярмарку свой товар, приехали сами последить, как идет торговля; римский квестор[111], молодой человек, завернувший по пути в родной Сульмон, и двое-трое сульмонских декурионов, которых Гавий почтил приглашением на обед, украшенный присутствием столичных гостей. Кушанья были обильны и отменно вкусны; квестор весело рассказывал о том, что делается в Риме — в сенате, на форуме и в приемных у римских красавиц. Суконщики понимающе поддакивали; декурионы слушали затаив дыхание, а квинквеннал наслаждался сознанием своего значения… На дворе гавкнула и пронзительно взвизгнула собака; в соседней комнате послышались какие-то тяжелые шаги и странное постукиванье костяшек о каменный пол. Дверь медленно открылась, и в триклиний[112] всунулся медведь. Он постоял у порога, негромко, но внушительно рявкнул и, став на задние лапы, заковылял к хозяину.
