П.И. Чайковский о народном и национальном элементе в музыке - [12]
(Из письма к С. И. Танееву от 15 августа 1880 г.)
...Мне помогло воспоминание об одной беседе с вами в Кокоревской гостинице, когда вы мне говорили, что собираетесь путем колоссальных контрапунктических работ найти какую-то особенную русскую гармонию, коей доселе еще не было. Я очень хорошо помню, как вы доказывали тогда, что у нас не было Баха, что нужно сделать для русской музыки то, что сделал он и его предшественники, что вы попытаетесь исполнить все то, что при нормальном развитии исполнили бы несколько столетий и несколько десятков людей... Мысль ваша показалась мне тогда очень смелой; мне нравился ваш юношеский задор, но я тогда же подумал, что, в сущности, это чистейшая славянофильская теория, примененная к музыке...
По поводу вашего сравнения музыки с деревом, скажу вам, что (продолжая заимствовать уподобления из растительного царства) я бы сравнил европейскую музыку не с деревом, а с целым садом, в коем произрастают деревья: французское, немецкое, итальянское, венгерское, испанское; английское, скандинавское, русское, польское и т. д. Почему вы совершенно произвольно только русским народно-музыкальным элементам дозволяете быть отдельным растительным индивидуумом, а все остальные заставляете соединиться в одно дерево? Я этого совершенно не понимаю. По-моему, европейская музыка есть сокровищница, в которую всякая национальность вносит что-нибудь свое на пользу общую. Каждый западноевропейский композитор прежде всего или француз, или немец, или итальянец и т. д., а потом уж европеец. В Глинке национальность сказалась ровнехонько настолько же, насколько и в Бетховене, и в Верди, и в Гуно; если в моих сочинениях вы слышите русские отголоски, то я в сочинениях Массне[32] и Бизе на каждом шагу обоняю специфический французский запах. Пусть нашему зерну суждено дать роскошное дерево, характеристически отделяющееся от своих соседей, — тем лучше; мне приятно думать, что оно не будет так тщедушно, как английское, так хило и бесцветно, как испанское, а напротив, сравнится по высоте и красоте с немецким, итальянским, французским.
(Из письма к Н. Ф. фон-Мекк от 21 ноября 1881 г.)
...Я не совсем согласен с вами... насчет вашего совета печатать мои оперы с французскими заголовками. Всякое ухаживание за заграницей мне не нравится. Пусть они идут за нами, а не мы к ним. Придет время, и захотят они наших опер, тогда мы не только заголовки, но и весь текст переведем, как теперь уже сделан перевод немецкий по случаю требования из Праги[33]. А покамест опера из России не вышла, мне кажется, незачем переводить ее на язык людей, ею не интересующихся.
(Из письма к Н. Ф. фон-Мекк от 16 февраля 1885 г.)
...Я понял теперь раз навсегда, что мечта моя поселиться на весь остальной век в русской деревне не есть мимолетный каприз, а настоящая потребность моей натуры... Погода стоит изумительно чудная. Днем, несмотря на морозный воздух, почти весеннее солнце заставляет снег таять, а ночи лунные, и я не могу вам передать, до чего этот русский зимний пейзаж для меня пленителен!!
Я начал с горячим, пламенным усердием работать над «Вакулой»[34]. Головная боль почти прошла. Я совершенно счастлив.
(Из письма к Н. Ф. фон-Мекк от 5 марта 1885 г.)
...Я люблю нашу русскую природу больше всякой другой, и русский зимний пейзаж имеет для меня ни с чем не сравнимую прелесть. Это, впрочем, нисколько не мешает мне любить и Швейцарию и Италию, но как-то иначе. Сегодня мне особенно трудно согласиться с вами насчет невзрачности русской природы. День чудный, солнечный; снег блистает мириадами алмазов и слегка подтаивает. Из окна моего широкий вид на даль; нет, хорошо, просторно, всей грудью дышишь под этим необозримым горизонтом!
(Из письма к Г. Л. Катуару[35] от 27 мая 1886 г.)
Милый друг, Егор Львович!
...Уже не в первый раз я замечаю, что вы одарены способностью особенно тонко и живо понимать и ценить всю невыразимую, ни с чем не сравнимую прелесть убогой русской природы. Никто более меня не способен так всецело вое чувствовать те ощущения, которые вы испытываете при воспоминании о русском лесе, о нашем безграничном просторе, одним словом, о том, что представляется вашим глазам, когда вы выходите «на опушку вашего леса». У меня это чувство доходит до болезненности, ибо я даже совершенно отрицаю, чтобы природа была где-нибудь, кроме России. Я, например, очень люблю Рим, но тут природа играет последнюю роль, и вся эта роскошь итальянского пейзажа доставляет мне лишь некоторое удовольствие. В Риме я люблю совсем другое: то, что я могу там уединиться и что на каждом шагу натыкаюсь на подавляющие исторические воспоминания. Париж, например, я тоже люблю за разные его превосходные качества; даже Берлин во многом отношении мне нравится. Но природы все-таки нигде нет, кроме России, и тот неизъяснимый подъем духа... я испытывал только среди нашей смиренной природы.
