Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - [71]

Пью кофе, возношусь из-за обожженного языка. Музыка по радио время от времени умолкает.

Знаешь, когда я тебя впервые заметила? Когда ты облизывал марки. Может, ты и не осознаешь этого. Ты на самом деле со смаком целуешь клейкую сторону. Никто другой так не делает. Это движение надо видеть, а не описывать. И другие поплевывают на марки, смачивают их, потерянно пускают слюни над ними. А ты особенный, эротичный. Уверена, все твои письма — любовные.

Вовсе нет, — хрюкнул я, смывая вином кофейную гущу с губ.

И к тому же, ты невероятно похож на одного моего родственника, которого я очень любила, он умер молодым. Ты как будто его более взрослая копия, будто он продолжил жить под другим именем, ты не обижайся.

Ничего необычного, — съязвил я в ответ. — Я из тех, кто на кого угодно похож. Чаще всего на какого-нибудь деревенского дурачка или чудака.

Не надо так, — она умоляюще сложила руки. — Я хотела как лучше.

Потом опустилась на корточки передо мной, опершись на мое колено.

Ирония тебе не к лицу. Ты из другого теста.

Нет, — заупрямился я.

Да, да, — обняла она меня. — Помнишь, как ты диабетика, которому стало плохо в очереди к телефону, нес на руках несколько сотен метров, хотя уже было поздно? Или когда помог старушке развязать узел на посылке, которую она потом потеряла? Как ты по-отечески поступил с маленьким попрошайкой, который у входа притворялся мертвым? Так мило! Вот это меня и покорило.

Да только это вообще был не я, — отнекивался я, — ты, должно быть, меня с кем-то спутала.

Ты, ты, — убеждала она меня, прислоняясь щекой к моему бедру и восторженно глядя мне глаза. — Я вдруг так утомилась.

Я должен был знать, еще в тот момент, когда принимал пластиковый стаканчик, обрамленный скромной губной помадой, что наступит и этот момент. Что женщина объявит о своем влажном безумии. Потому что, кто сможет всерьез полюбить такого типа, век воли не видать?

У меня было штук двадцать своих зубов (пересчитывал их языком, шевеля челюстью), из которых несколько с пломбами, один даже с серебряной пулей, и два-три слегка пораженных кариесом. С учетом того, что зубы мудрости так и не проросли (из-за узкой тесной челюсти или безумия?), их вполне достаточно, чтобы укусить одну чувствительную, обвисшую грудь.

Но только ничего не бывает просто так, говорил я. Может быть, картину следовало дополнить еще некоторыми деталями: я обладал примерно тремя-четырьмя миллионами волос (эта впечатляющая цифра означает среднее облысение), в детстве был обрезан (из-за фимоза, никакой традиционной религиозной подоплеки), и весь я припахивал подгоревшим страданием, но так никогда и не привык к этому покинутому аромату.

Наталия обожала фотографию, рядом с ней вечно щелкал камерой какой-нибудь фотографический идиот, но меня она снимала исключительно во время семейных инсценировок ада — преимущественно на море и во время празднования Нового года. История (если таковая существует) или, не дай бог, газетная полоса с некрологами, запомнит меня с лицом, искаженным от неожиданной вспышки, в пестрой бумажной шапочке или в плавках.

И вот сейчас я сидел здесь, сдувшийся пузан с покрасневшим животом, с женской головой на коленях, не решаясь пошевелиться. Почтовая работница вынырнула, облизываясь, вытащила и протянула мне два ярких резиновых комка, которые принялась тереть один о другой все быстрее и быстрее, пока они не начали скрипеть и искриться. Я разглядел в ее руках приспособления для эротического массажа, которые китайцы, скалясь, продают на уличных барахолках.

Будь так добр, — попросила девушка жеманно и, обнажив плечи, облокотилась на стопку книг.

Но, нет, — перебил я, стараясь вновь укрыть ее, положив массажные шары на пол, — я не умею.

Если бы я тогда и предчувствовал, что встречу здесь Андреутина с его пальцами, излучающими замечательную извращенную энергию, то взял бы эти резинки, которые все еще шевелятся у меня в ладонях, когда стискиваю ими свою бесполезную грудь.

Ничего в этом сложного нет, — убеждала она меня терпеливо, взяв за руки. Надо слегка прижать, лучше всего под лопатками, и медленно водить ими, описывая круги все шире и шире, или что-нибудь писать ими (ты знаешь, что), а я бы пробовала угадать. Я умею быть благодарной, — посмотрела она мне прямо в глаза так недвусмысленно, что я замер от хриплого обещания. Вот уже сорок лет, как я, оказавшись с женщиной, беспокоюсь, получится ли у меня, знаешь, какая это каторга?

А если попросить ее, чтобы она надела форму почтовых работников? Что же, это неплохая фантазия. Нет, я определенно боюсь счастья. Знаю и сам, что это пораженческая логика, что я наказываю себя, режу на кусочки маникюрными кусачками. Может, надо было написать письмо психиатру в газету, изложить ему все в деталях и подписаться инициалами Андреутина, запечатать конверт и прийти на почту, где меня за окошком будет ждать носик новой любовницы Меркурия? Черт возьми, когда же я, наконец, проснусь?

Хочешь, я что-нибудь сделаю для тебя? — переменила позу почтовая работница с похотливым выражением лица актрисы-любительницы из порнофильма, в котором говорят по-нашему. (Однажды я поздно вечером зашел в редакцию за забытым зонтиком, застав там голую мрачную профсоюзную даму, стоящую на столе на карачках, и (хотя меня сразу выставили в коридор) двоих коллег, тоже нагих (не считая коротких синтетических носков), с ошеломленным выражением лиц, которое выдавало, что их возбужденные пенисы были