Ой упало солнце - [11]

Во тьме все замерло, стихая!

Прохлада сердце леденит,

и с неба падают, сверкая,

скупые слезы Персеид.

1921

«Под живой голубизною…»

Под живой голубизною

осушает март поля,

и певуча подо мною

покрасневшая земля.

Гроз кровавое дыханье,

топит дождь людей, зверят,—

но из глубей мирозданья

встанет новый Арарат.

И звенят стожарно дуги:

мир убогим хатам! мир!

Пусть никто не тащит, други,

вас в невольничий ясырь!

Ветер пьет ненастья кубки…

Встал ковчег посреди гор,

и, как Ной, я жду голубки,

чтобы выйти на простор!

1922

«Еще все губы камня…»

Еще все губы камня

                           крыш высоких,

припав, бузу татарскую сосут,

еще безматок в улее гигантском

                           не ворохнулся:

                           грузно спит,—

                           уже

за городом припухлым, хмурым веком

                           моргает кто-то

и нервно пальцами

по водостокам бьет.

Бульвары.

Прибитый снег застыл —

                           как застарелый мрамор,

а рядом чернота припала:

провалились раны…

                           И слезы

(не мои — дубов безмолвных)

лицо и руки окропляют мне.

Незрячие, чего ж вы в плаче?

Пусть грязною дерюгою

                           покроется дорога,

пусть войлок виснет

                           вместо синевы,—

                           но верьте,

                           скоро, скоро

сюда веселье прилетит

и будет музыка играть,

когда и в хате обветшалой,

и в самом нищенском квартале,

                           и в каждом месте,

                           в каждом сердце

взойдут светящиеся розы…

                           Розвальнями

                           молчаливо

                           кожух проехал.

1923

«Зной августовский ослабел…»

Зной августовский ослабел.

И, гарусной напрявши пряжи,

ткач золотом вечерним мажет

полей узорчатых предел.

Есть зелень все еще в глазури,

как и в осенних косах верб,

но тень легла в густой лазури

на тонко вычерченный серп.

Померкло горное горно.

Ночь — это траурная рама.

Кто память мучает упрямо?

День отгорел. Давно.

1923

«Наделы, как платок басманный…»

Наделы, как платок басманный,

с низины ровной и пустой

доносит запах конопляный,

полынной горечи настой.

Журавль колодца одинокий

грустит над нивами давно.

Полощет солнышко в протоке

золототканое рядно.

И день, как вол, идти не хочет.

И коршуна застыл полет.

Когда ж мотор здесь загрохочет,

век электрический сверкнет?

1923

«Я полюбил тебя на пятой…»

Я полюбил тебя на пятой

весне голодной: всю — до дна.

Благословив и путь проклятый,

залитый пурпуром вина.

Орлицею на бой летела,

добросердечна, а не зла.

Я видел кровь на крыльях смелых

и рану посреди чела…

И взгорбилась Голгофа снова:

усмешка стражей, гул, огни,

и ворог вылезший сурово

кричал: распни ее, распни!

И мы с тобою, горечь муки

испив из полного ведра,

соединяли молча руки,

как кровный брат и как сестра.

1924

НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Жаворонков высокий клирос,

все кругом заросло ивняками.

А бабочка, как заблудилась,

и трепещет крылами.

Славно идти на луга, озера,

веря — благословит

этот миг неприметно для взора

тех, в ком сердце болит.

Пустота впереди, и сзади

никто меня не догонял.

Ивы. Пески. Левады.

Дорогу я потерял.

1924

В СЕЛО

Гул проводов, и вязнут ноги,

как будто стерты все пути,

и против ветра, без дороги

по снегу тяжело идти.

Вокруг пустыня снеговая,

мерцает стылая краса,

и, вечной крышей нависая,

над ней — пустые небеса.

Где крыши прячутся, горбаты?

Везде курганы намело,

и ни одной не видно хаты —

наверно, сгинуло село.

За революцию страдало,

терпело войны, голод, мор,

и что для нас спасеньем стало,

ему — лишь гибель и разор.

А за курганом за высоким

встал Ленин с выпуклым челом:

— Вот тут, вот тут оно, под боком,

порошей замело кругом…

И снова вязкая дорога,

и в очи снежная пыльца…

Пока надежды есть немного,

о сердце, бейся до конца!

Слезами жги снегов заслоны,

пройди с огнем сугробы мглы

иль, разорвавшись запаленно,

рассыпься горсткою золы!

Гул проводов, и вязнут ноги,

как будто стерты все пути,

колючий ветер, нет дороги,

а надобно идти!

1925

«Эту ли долю стану хулить…»

Эту ли долю стану хулить:

быть только эхом, эхо будить.

Всхожего поля поэтом я был —

на богатеев гнев не остыл.

Песня — сестра мне, степь — побратим,—

вольная воля всем нам троим.

Дважды родную предал сестру.

После увидел: без песни умру…

Вновь на чужбине встретившись с ней,

в отсвете слабом первых огней,

не разлучаться вечный зарок

дали себе мы у дальних дорог.

Брат мой, сестрица, в дивном краю

скоро сроднит нас ветер в семью.

С ветром нас больше, ветер нам друг,—

кто разорвет породнившийся круг?

Песня со мною, ветер и степь —

нежность и воля, сила и крепь.

Быть только эхом, эхо будить —

эту ли долю стану хулить.

1925

«Я мир воспринимаю оком…»

Я мир воспринимаю оком,

влюбленный в линию и цвет,

лучистым лемехом глубоко

в моей душе прорезан след.

Люблю я речи полновесной,

как мед пьянящий, запах слов,

лежавших в глубине безвестной

забытых сумрачных веков.

Беда с эпитетом случайным,

когда приходит невпопад,

лишь ямб с анапестом чеканным

устав незыблемо хранят.

Я златокосу осень славлю,

с рубином горечи, влюблен,

его в своей душе оправлю,

чтоб из нее не выпал он.

Светлы для слуха и для взора,

певучи струи бытия,

и верится, что скоро-скоро

вот так же запою и я.