Угрюмый вечер в тишине окрестной
багряный тон на сизый тон менял.
Я синий снег лопатой поднимал,
бросал — и вдруг… далекий плач оркестра
послышался, все приближаясь, он
захлебывался на морозе. К елям
(вершины их еще слегка алели)
волною льнул. И плыл зеленый звон.
Глухое эхо ударяло в сад,
и сад громовым отзвуком шатало.
Не в лад, не в тон, как будто наугад
там сто оркестров в этот миг играло,
и путало мотивы…
Все обновляется, меняется и рвется,
исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,
песком заносится и пылью обдается,
земле сырой всего себя передает…
О ком те трубы плакали?
Зачем тарелки звякали?
Бил барабан как будто в грудь —
кто завершил свой путь?
…Потухал
багряный цвет. С ним вместе постепенно
сгорала туча. Смутный мир стоял,
как бы насквозь просвеченный рентгеном…
И я сорвался, побежал! Такой,
такой же вечер был назад два года:
прощался с другом я. Конь вороной
помчал тогда, исчез… И непогода
пришла: война ударила! И друг
прислал нам весть: он жив! он жив!
Повсюду
гордятся им: он, словно в землю плуг,
вонзился во врага! Он мстит, он судит —
и вражья кровь, чернея, потекла…
Да, имя Ярослава — на скрижалях
нерукотворной памяти… Была
борьба за Харьков. Наши окружали
его кольцом тугим со всех сторон.
Неравны были силы. Ярославу
пришлось пройти огонь терпенья. Он
один против восьми стоял! И славу
тотчас его отвага обрела:
он спас людей, которым казнь грозила.
Врагов он смело выбил из села
и сам погиб…
Печали злая сила
взяла меня!.. Вдруг из воздушных волн
по радио приплыло имя друга.
Перед глазами гроба черный челн
заколыхался… Сердце сжалось туго,
и захотелось в этой тишине
тебя увидеть!..
Все обновляется, меняется и рвется…
Катафалк качался
на медленных волнах, как в страшном сне.
Процессию догнал я и пробрался
поближе к гробу. Друг! Хотя я знал,
что Ярослав не здесь: его хоронят
там… без меня… на фронте! Зарыдал
опять оркестр.
Все обновляется, меняется и рвется,
на свете в новые все формы переходит…
Фанфара стонет, стонет.
Процессия идет, и с нею — я
(раздвоенность меня не покидает!),
гляжу, как свекловичная струя
течет за горизонт… Никто не знает —
о ком те трубы плакали?
Чего тарелки звякали?
Бил барабан как будто в грудь —
кто завершил свой путь?
Да кто же? Воин. Друг наш близкий, воин!
Один из тех, кто рядом с нами жил,
с врагами дрался из последних сил…
Вот он лежит, бессмертия достоин.
Он молод был. Какой широкий путь
был для него открыт! Он рос на воле,
в семье народов. С каждым днем все боле
светило солнце нам. Но посягнуть
на нашу жизнь, святое наше дело,
фашистская Германия посмела,
и рукава уж засучил палач
и ухмыльнулся… Горестно играют
в оркестре, — мне же кажется: то плач
с Украины… Трубы! Трубы пусть рыдают!
Пусть вдовье горе выплачут, пускай
поют о тех, кто следует за гробом,
заламывая руки к небу… Знай,
проклятый враг: твоя бессильна злоба
на наш народ! Свирепствуешь? Дрожи:
никто не победит народ! Быть может,
считаешь благородством грабежи?
Собаке «благородство» не поможет,
и волку — тоже…
…Как на лапах волк,
на западе, оскалясь, встала туча.
Упали сумерки. Оркестр замолк,
и стало тихо… Рота всевобуча
навстречу нам прошла. Вот повезли
белье для госпиталя. Мимо дети
с собакой прошмыгнули. А вдали
завод гудел и стих. И вместе с этим
темнело все вокруг. И снег лежал.
И перед гробом по дороге белой
от фонаря дрожащий луч бежал…
И я сильнее вдруг затосковал —
и реквием душа моя запела.
Все обновляется, меняется и рвется,
исходит кровью в ранах, в горе сердце рвет,
песком заносится и пылью обдается,
земле сырой всего себя передает.
Все в новые на свете формы переходит,
все движется, течет, не хочет ждать.
И человек по землям бродит, бродит,
чтоб снова вечность под землей лежать.
И каждый день, и каждую минуту
то разверзается, то закрывается земля.
И человек судьбою схвачен,
будто его опутывает кольцами змея.
Но нет, есть в жизни распорядок строгий,
и что казалось хаосом — есть умный строй.
Все чередуется: и счастье и тревоги, —
историю, как книгу, приоткрой.
Есть счастье победить в сраженье за свободу,—
к оружию она зовет раба.
И если хочешь ты пройти к свободе бродом —
пойми, что этот брод всегда — борьба.
Земля, как мать, как солнца дар бесценный,
она тебя и носит и живит.
Законы материнства и борьбы — священны,
ни смерть, ни горе их не победит.
Все движется рывками, трудно, туго,
наш путь вперед! Шаги бойцов тверды.
Орда фашистская, пьешь кровь, ворюга!
Дождешься: не допросишься воды.
Подохнешь без воды. Народ твой встрепенется —
ведь он не раб — потянется к борьбе.
Все обновляется, меняется и рвется
к свободе — к истинной своей судьбе.
Ты зарвалась — да отвечать придется.
Тебя настигнем мы, пиши пропало — крах.
Все изменяется, и лепится, и мнется,
как глина мягкая у скульптора в руках.
А скульптор — сам народ, и он стоит, не гнется.
Он хочет жить. На воле хочет жить.
Все поднимается, встает, растет, смеется,
ведь ты мертва, тебе живых нас не убить.
…Оркестр играл. В соседний переулок
процессия печально повернула, —
сверкнули заводские окна… Высь
приподнялась, стремительные сабли
прожекторов скрестились, обнялись
