Отзвук - [22]

— Никто не отстал?

И мальчуган гордо сообщал:

— Идем нога в ногу! Все до одного!

Не отрывали от дела лишь радиолюбителей. С нетерпением ждали, когда приемник заговорит.

Стали готовиться к дальнему походу. Предложили маршрут: Хохкау — Цей. Я встрепенулся:

— А пошли через перевал. На ту сторону гор!

В глазах Валентина Петровича я увидел немой вопрос, но не стал объяснять, почему надо переваливать через горный хребет. Мальчишки дали мне настоящий бой.

— Ты что? — кричали они. — Ты хоть слышал, что такое Цей? А снег и лед летом держал в руках?

— В Цей! В Цей! Чего мы не видели по ту сторону хребта? И там — горы. Горы всюду горы!

— Завтра идем? — нетерпеливо уточнил Маир.

— Нет, — ответил Валентин Петрович. — Неделю будем готовиться. Завтра вон там, — показал он на противоположный склон горы, — развернем лагерь.

Лагерь! Да это же чудо! Мы смотрели влюбленными глазами на нашего Валентина Петровича. Да разве сравнишь с ним кого другого? Хвастуны-мальчишки чуть что, тыкали мне в лицо своими отцами да старшими братьями. А разве стоят они Валентина Петровича? Сколько раз в день мимо нас, пацанов, играющих на берегу речки, проходили, но ни разу ничего дельного не предложили. Только и слышали от них: «Тише ведите себя… Вы уже взрослые… Стыдно…» Нет, никого из мужчин аула не поставить рядом с Валентином Петровичем, хотя они и выглядят куда мужественнее — краснощекие, широкоплечие, с кулаками-кувалдами. А Валентин Петрович худой и бледный. Часто его лоб покрывает испарина, и он, стараясь не привлекать нашего внимания, незаметно отходит в сторону и ложится на траву. А мы таскаем ветки, сплетая их, выстраиваем шалаш, поминутно вырывая друг у друга прутья:

— Не так! Дай сюда!

— Отстань!

— Я же видел, как это делает Валентин Петрович!

— И я видел!

— Ну как ты вплетаешь веточку? Не так же!

Оказывается, и шалаш поставить — целая наука. Не подогнал где-то веточку, не скрепил хорошо, и все, рассыпется твой шалаш, — малейший ветерок опрокинет его. И место надо выбрать такое, чтоб на шалаш не обрушился камнепад, и в случае дождя потоки воды не залили… Хитрый Валентин Петрович, как всегда, сперва предложил помозговать, где будем ставить их, — отдельно для мальчиков, для девочек и для штаба (да, и таковой у нас появился!). Предложения посыпались одно гениальнее другого. Слушая нас, он снисходительно улыбался, но не перебивал. Потом спокойно объяснил, почему мы не правы. И вот, отчаянно галдя, мы приступили к делу, и никому из нас в голову не приходило, как плохо Валентину Петровичу…

По пути домой я зашел на ферму. Мать обрадовано потрепала меня за чуб:

— Проголодался, босяк? — она тихо засмеялась. — Мне осталось подоить двух коров, и пойдем домой. Там тебя ждет цахараджин…

Я сел в сторонке и молча наблюдал, как мать доит корову и как та жует сено. Мать то и дело оглядывалась на меня, и в глазах у нее были смешинки. В такие минуты я чувствовал, как сильно я ее люблю. Она мне нравилась именно такой, радостной и улыбающейся. Жаль, что это редко с ней случается, чаще бывала грустной и отворачивала взгляд от меня, стараясь скрыть мрачное настроение. И я предвидел, что ночью она опять уткнется в подушку и будет плакать тихо, чтоб не разбудить меня. Я понимал ее состояние и старался ничем не выдать себя, дыша ровно и глубоко… Если бы она догадывалась, как мне хотелось то броситься к ней, обнять, успокоить, а то и вскочить, накричать на нее. Порой я не мог определить, чего мне больше хочется: плакать вместе с ней или кричать на нее. Но я помнил, что и то и другое заканчивалось, как правило, ее очередным приступом. И я лежал тихо-тихо, глядя широко открытыми глазами в темноту, и успокаивал себя: «Ничего не поделаешь, такая у тебя мать. Не как у других…»

Мы приближались к дому, когда соседка окликнула мать. Странно, но никто не помнил настоящего имени соседки, все называли ее Махадаг, что означает «сама». Эта кличка закрепилась за ней из-за того, что она к месту и не к месту заявляла: «Я сама, сама…», заходила ли речь о покупке муки или колке дров, тем самым бросая тень на своего мужа, о котором и так знали, что он на редкость ленив.

— Серафима, и твой целый день пропадал? — кивнула она на меня. — И мой только что пришел. Грязный, голодный. Я думаю, надо сказать этому умирающему, чтоб оставил наших детей в покое.

— Как ты можешь так о Валентине? — возмутилась мама. — Вместе же в школу бегали.

— И тогда он был такой же чокнутый, — махнула рукой соседка и вдруг прикрыла ладонью рот, но слова-то уже вырвались, и Махадаг со страхом смотрела на мать и ждала, как она отреагирует на ее необдуманную реплику.

Пальцы матери больно вцепились мне в плечо. Я боялся взглянуть на нее. Но мать ответила Махадаг спокойно, не выдавая своего гнева:

— Несчастный он, вот и все.

— И ты доверяешь ему своего единственного сына? — закатила глаза Махадаг.

— Но с ним дети уже столько хорошего и полезного узнали…

Удивительно, откуда она это знает. Я ей ничего не рассказывал, и вообще мы поклялись не посвящать родителей в наши дела, ведь никогда наперед не знаешь, как поведут себя взрослые, могут и помешать.