Отторжение - [40]

Когда оборачиваюсь, Шона уже нет рядом. Он сбежал. Неужели? Смелый и отважный Шон Фитцджеральд, даже он сбежал, не в силах больше притворяться, что может смотреть на меня без жалости и отвращения. Мне хочется кричать, но в рот попадает кусок бинта, и я чуть не давлюсь им. Хоть бы задохнуться! Если бы все вернуть в тот день, я поступил бы так же, но, честное слово, лучше бы я умер в том пожаре.

Все вернулось на начальную точку. Окружность — это замкнутая плоская кривая. Если отторжение случилось один раз, оно будет повторяться постоянно. И ничто не имеет смысла.

Шон оказался паршивым другом. Лучше бы мне начать его ненавидеть. Он сбежал. Струсил? Когда он так нужен. Когда ему не надо носиться по полю с мячом, не надо идти в кино или в торговый центр. Когда ему не хочется постоять под снегом, подставив холодным хлопьям лицо. Его нет. Он думал, я стану нормальным, и тогда-то уж мы с ним побегаем. Он, наверное, только и надеялся на эту операцию. А я знал, что в ней никакого толку. Но я хотел верить, что Шон — настоящий друг. Когда он касался моего лица, я на миг сам как будто забывал, что у меня его нет. А теперь нет и самого Шона. Как просто выйти из больницы и больше никогда не вспоминать о своем друге уроде.

Четвертый день я дома. До этого был в больнице. Сколько? Не помню. Кажется, вечность. А от Шона ни слуху, ни духу. Может, его и не было. Может, я его выдумал. Может, это все было очередным кошмарным сном.

Еще несколько дней, и я думаю, что сил больше нет. Нет сил прятаться. Я думаю, надо ли объяснять. Писать записки, надиктовывать записи. Или просто сделать все тихо…

Шон

— Ты снова причиняешь себе вред, Шон? — очень доверительно и спокойно спрашивает доктор Перкинс.

Она приятная женщина, с каштановыми волосами, всегда аккуратно забранными в улитку на затылке, всегда одетая в строгий костюм с юбкой до колен. Обычно спокойных тонов с яркой деталью, на которой я концентрируюсь, потому что мне непросто смотреть доктору Перкинс в глаза, особенно, когда она задает вопросы. А с психоаналитиками же это всегда так: либо ответы на вопросы и сплошные диалоги, либо молчание. Молчать, казалось бы, проще, но доктор Перкинс хороший специалист, и она не любит, когда ты молчишь. И еще она знает восемьсот тридцать способов, как сделать, чтобы ты заговорил, не прибегая к насилию. Но все эти ее способы так изматывают, что лучше, конечно, сразу говорить.

— Нет, — отвечаю, глядя на ее яркий шарф, бордовый с темно-синим восточным орнаментом.

— Шон, — она взывает к моему вниманию, к моей честности и совести. Нехорошо же так откровенно врать взрослым, — твой отец мне рассказал. Пойми, родители очень за тебя переживают.

— Ну, вы же знаете, что это не потому, что я хочу умереть или что-то такое. Это просто… так…

— Так ты себя наказываешь, да, Шон?

Ох, как не хочется с ней разговаривать. Как не хочется отвечать на вопросы. Даже отмалчиваться не хочется. Особенно по поводу моих шрамов. Доктор Перкинс знает о порезах все. Больше, чем кто бы то ни было, потому что она ведет им счет с самого начала. А начало у нас было не такое безобидное. Отдираю взгляд от ее шарфа и смотрю теперь в окно. Там — облако, похожее на раздавленного жука. Она же знает, так зачем спрашивает. Опять те же вопросы. У нее их, признаться, не так много, но вариаций и комбинаций не сосчитать.

— Покажешь, Шон? — она наклоняется в моем направлении.

Вижу это боковым зрением и, не отрываясь от окна, и отрицательно мотаю головой.

— Покажи! — настаивает мисс Перкинс.

Стягиваю толстовку. Очень неохотно. Зачем ей — там всего-то пара новеньких, да и те слабаки, едва заметные. Выворачиваю руки, чтобы доктор видела отметки на внутренней стороне предплечья. Не так чтобы много.

— Шон, ты понимаешь, что просто изуродуешь себя? Сейчас все заживет, но если ты будешь продолжать, то может быть намного хуже. Совсем свежие. Это все еще из-за Мэри-Энн? Ты не можешь простить себя…

— Из-за Питера, — перебиваю.

— Кто такой Питер?

— Мой друг, — говорю, и тут меня начинает нести, просто прорывает. — Ему сделали неудачную операцию, и ему очень плохо сейчас, понимаете? Ему нужна поддержка…

Выпаливаю ей все-все, в подробностях. Просто говорю без остановки — аж воздуха не хватает.

— Похоже, вы очень близки с этим Питером, — кивает доктор Перкинс.

— Да, он… — пытаюсь подобрать нужное слово, и у меня выскакивает только, — я его очень люблю, — тут же осекаюсь. — То есть, ценю. Ну, то есть, не так люблю, как вы можете подумать.

— А как я могу подумать? — от любопытства ее глаза начинают играть искрами.

— Ну, если ты близко общаешься с парнем, обнимаешь его, когда ему плохо, и вообще, если вы как-то касаетесь друг друга, все начинают думать всякую фигню, типа, что ты гей и все такое.

— Я так не думаю, — смеется она.

— Просто Питер… — продолжаю. — Он мне очень дорог, и я никак не могу ему помочь, а теперь еще отец запретил мне выходить из дома.

Доктор Перкинс кивает. У меня изначально не было никакого плана. У меня не было даже плана все рассказывать ей, но сейчас просьба сама вырывается.

— Может быть, вы скажете отцу, чтобы он отпустил меня к Питеру, чтобы разрешил проводить у него время? Мне кажется, он что-то плохое может с собой сделать, что-то непоправимое, понимаете? А он не такой трус как я, он если что-то задумает, то не царапать себя уж точно. Поговорите с папой, пожалуйста!