Отторжение - [42]

Он действует очень умело. Быстро отрывает зубами защитную пленку, аккуратно клеит, потом обматывает бинтом, круг за кругом, очень бережно.

— Может, в больницу? — робко спрашиваю я.

— Не надо, — отвечает Шон. — Ничего серьезного, просто глупо, — и он дырявит взглядом Питера, выстреливает в него зелеными пулями своих глаз.

— Что ты устроил вообще? — Фитцджеральд откровенно наезжает на Питера. — Детский сад! Совсем охренел!

Его тон, агрессивный, бескомпромиссный, никак не вяжется с той заботой, с какой он бинтует брату руку. А Питер только бурчит что-то, едва шевеля губами. Наверное, даже Фитцджеральд его не слышит. Я не хочу думать о том, что пытался сделать Питер. Я пытаюсь отвлечься, не смотреть на него. Но куда смотреть? На Шона? Я замечаю на его руках царапины. Он же всегда ходит с длинными рукавами, достающими почти до костяшек пальцев, а сейчас я вижу. Шрамы, тонкие, затянувшиеся. Такие бывают, когда сам себя режешь лезвием, например. Я видела в Бостоне у пары девчонок. Они хотели привлечь к себе внимание, вроде как, разыгрывали несчастных. Запястья Фитцджеральда обмотаны шнурками, но сейчас веревки скатились ниже, обнажая другие шрамы. И у меня мороз по спине, когда замечаю их. Серьезные, уродливые. Такими не шутят.

— Как ты мог… — выдавливает Шон.

— Хватит! Я не просил тебя приператься вообще! — отвечает Питер.

— Заткнись!

— Сам заткнись! Много ты понимаешь!

— Кое-что понимаю, — Фитцджеральд смотрит в глаза брату.

— Почему бы не оставить меня в покое просто, а?

— Так хочется вмазать тебе, — сквозь зубы цедит Шон и сжимает руку в кулак.

— Ну так вмажь!

— Бесишь! Реально ты меня бесишь как никогда никто не бесил!

И Шон бьет кулаком по кровати со всей силы.

— Хватит, Питер! — кричит он и встает. — Хватит! Ты не имеешь права даже думать о таком! Ты герой, мать твою, а ведешь себя как последний трус!

— Хватит называть меня героем!

— Как хочу, так и буду называть!

— Ты не знаешь, каково это, жить с таким лицом!

— Да что ты! Так вот, я бы сейчас же поменялся с тобой! Не задумываясь, черт тебя дери!

Наступает тишина, и она просто бьет в колокол. А потом Питер говорит, уже немного успокоившись.

— Ты видел тогда, как люди в молле на меня смотрели, — он как будто умоляет отстать от него, и я бы, честно говоря, отстала. Но не Шон. Он слушает. — Они никогда не примут меня. Они морщились, отворачивались… Я урод, понимаешь… И никогда…

— Да заткнись ты! — срывается Фитцджеральд. — Заткнись, слышишь! Что ты зацепился за этих людей! Они тебе кто? Ты их знаешь вообще? Они тебя не знают! Ничего о тебе не знают! Да пошли они! И эти дебилы в школе! Им мозгов не хватает в интернете поискать и прочитать! Да если бы они знали, они бы в очередь выстраивались, чтобы заслужить твою дружбу! Но ты зарылся, как краб в песок, забил себе голову какими-то бабами из торгового центра! Да хоть кто-нибудь из твоих друзей там, в Бостоне, отвернулся от тебя? Хоть один скривил рот, изменил свое отношение?

Питер молчит.

— Ну, отвечай! — требует Шон. — Хоть один стал тебя презирать?

— Нет, — как-то виновато произносит брат и опускает голову.

— А меня да! От меня отвернулись все! Меня выперли из команды! Все до одного друзья послали меня! Зато незнакомые люди в торговых центрах смотрят с улыбкой. Да какое мне до них дело! И у меня нет шрамов, Питер! Если бы можно было, я бы… Не знаю… Но если ты так хочешь избавиться от своего ожога, то подумай о его цене! Его цена не слишком велика, чтобы ты так стыдился?

Шону с трудом удается подбирать слова. Он взволнован. Он как будто говорит о чем-то так ему близком. Как будто то, что Питер пытался покончить с собой, его лично как-то очень задело.

— И знаешь что, — Шон стоит теперь почти вплотную к моему брату, который поднялся с кровати, — Я бы, не раздумывая ни секунды, поменялся с тобой местами, стал бы тобой. А ты подумай, было ли тогда, в том пожаре, тебе так же важно, что подумают другие? Шрамы могут исказить лицо, но к ним можно привыкнуть, если остальным наплевать. А уродливую душу никуда не спрячешь. Ладно, — он останавливается так внезапно, как будто вырубили электричество, опускает руки, поднимает с пола свою толстовку, — я пошел. Ну а ты просто не забывай, какой ты крутой.

Питер

Мы сидим с Ритой почти до утра. Она все время плачет, я молчу. Мне так невыносимо стыдно. За этот срыв, за все два года, которые я прятался. Сколько боли я причинил близким, и какую бы отвратительную точку поставил, если бы довел до конца то, на что замахнулся. Хотя, не думаю, что я пошел бы до конца. Это был минутный порыв, но тем хуже он бы закончился. Тем больше стыда он залил бы в меня. Шон прав во всем.

— Ты видел его шрамы? — вдруг спрашивает Рита.

Мы сидим рядом, уставившись перед собой, и она нарушает молчание.

Шрамы Шона ужасны. Я заметил их, когда он бинтовал мой трусливый порез. Я даже вену не задел. А у Шона шрамы внушительные, жуткие, и я думаю, наверное, впервые за последнее время, что есть вещи гораздо страшнее моего лица.

Все заканчивается тем, что мы с Ритой плачем вместе. Я прошу прощения. Она обещает, что ничего не скажет родителям. Я говорю, что постараюсь измениться. Это не так просто, как кажется, я пустил корни в доме — не важно, в каком именно, просто внутри. Я пророс замкнутым пространством, пропитался им. Да, Шон прав. Почему только он, спустя два года после несчастного случая, смог заставить меня поверить, что я герой? Почему вообще людям обязательно нужно, чтобы их в этом убеждали? Потому что мы чаще берем на веру слова тех, кто нас не знает, но не своих близких. Эти слова застревают в нас, как картофельные очистки в стоке кухонной раковины, и мешают проходить воде. Но надо просто включить диспоузер. И Шон стал моим диспойзером — просто пошинковал весь мусор. С ним я ясно увидел, как был неправ в отношении себя.