Отторжение - [44]

Рита

Возвращаюсь домой после школы и уже в дверях слышу незнакомые голоса. Я замираю, прислушиваюсь. Впрочем, не такие уж незнакомые. Это родители Фитцджеральда. Они сидят у нас на кухне и говорят с моими. Голос отца Шона вздрагивает, словно листок на порывистом осеннем ветру, и срывается. У меня кожа на руках становится пупырчатая, как огурец, от таких интонаций, потому что мистер Фитцджеральд мне всегда казался человеком холодным и строгим. Так говорил о нем Питер со слов Шона. Так я его себе представляла, когда видела в больнице, разговаривающим с сыном. А теперь он как будто замерзает от собственной беспомощности. Я неслышно сажусь на диван, подмяв ладони под себя, и слушаю. Между большой гостиной и кухней — арка, так что разговор свободно вылетает через нее прямо ко мне.

— Я ничего плохого не хочу сказать, — как будто извиняется мистер Фитцджеральд, — Я вижу, вы хорошие люди, и ваш сын, Питер, отличный парень. Но просто мы переживаем за Шона. Понимаете, у нас с ним очень сложный период. Он закрылся, как будто заперся от нас на все замки. Мы не можем к нему пробиться. Я уже не знаю, что говорить, как реагировать…

— Он никого не подпускает, — вступает мама Шона, воспользовавшись паузой в речи мужа, — и особенно нас. Любое наше предложение встречает в штыки. Как будто мы перед ним в чем-то провинились, как будто мы чужие ему. Конечно, я понимаю, ему непросто после всего, что случилось, но мы нисколько не виним его…

— А он считает иначе, — заключает мистер Фитцджеральд. — Я знаю, он думает, что страшно разочаровал меня, но это не так. И нет для отца большей тяжести, чем видеть, как любимый сын думает, будто ты его презираешь. А я очень ценю его…

— И его смелость, — снова вставляет миссис Фитцджеральд, — да, мы думаем, он очень смелый. Для него ведь тоже все это непросто. Мы понимаем. И хотим помочь…

— Но Шон не принимает помощи. Он бы скорее отстрелил мне руку, чем схватился за нее, если бы тонул. А порой мне кажется, что его засасывает в трясину все глубже, и он не выберется сам.

— Шон замечательный парень, — говорит мама, — такой скромный, улыбчивый, вежливый. Никогда бы не подумала… Но после того, что вы рассказали, я многое понимаю.

Я слушаю все это и осознаю, что сама-то ничегошеньки не понимаю. Все, что говорят сейчас на кухне про Шона Фитцджеральда, вообще не стыкуется с тем, что я наблюдаю в школе. Но я понимаю, что пропустила какую-то часть разговора, в которой его родители все объяснили, самую интересную и важную часть, развязку. Как хорошо в кино или книгах, где развязка всегда следует в конце, и тебе просто нужно набраться терпения, чтобы все узнать. В кухонных разговорах бывает наоборот, и если уж пропустила начало с объяснениями, то к концу останешься ни с чем.

Теперь я уже не думаю про Шона так, как думала прежде. Вернее, старые мысли растворились, но новые еще не собрались, образуя хоть что-то напоминающее картинку, поэтому я теперь совершенно не знаю, что думать. И расцарапанное стекло школьной фотографии у его лица теперь представляется чем-то зловещим, пугающим. Мне вдруг кажется, что я очень-очень ошибаюсь на счет Шона. Мне вдруг кажется, что все ошибаются.

*** *** *** ***

В школе на уроке все учителя собираются в актовом зале на какое-то важное совещание, а нас оставляют читать материалы из учебника. Но когда дети в классе предоставлены сами себе, понятное дело, кто будет читать параграфы. Памела поворачивается ко мне и показывает в Инстаграме своего нового парня. Он студент колледжа, член какого-то общества. На фотографиях они обнимаются и откровенно целуются, играя на камеру. Я видела эти снимки у нее в аккаунте, но раз мой собственный закрыт, Памела считает, что я и другие не смотрю, и каждый раз показывает мне новые посты.

— А вот, смотри, это мы с его компанией, — она листает ленту, — Сейчас найду его профиль, покажу еще. Вот, это мы у него в общаге. Ух, там так круто. Погоди…

Она листает, прыгает из одного аккаунта в другой, открывает фотки и комментирует их. Мне не очень интересно, но я слушаю. Пока не вижу в ровных квадратах новостей фото Питера. То самое, старое, еще из больницы, но переделанное в мем с отвратительной надписью. Памела делает вид, что не замечает этой фотки, и потом еще одной, и еще одной мерзкой карикатуры, и листает дальше так непринужденно, что сразу понятно — все она заметила. А потом я слышу разговор Тима с Найджелом Бойлом. Разговор один из тех, чьи грязные обглоданные обрывки долетают до меня постоянно, прилипают, и я не могу избавиться от них. Они царапаются и саднят где-то в районе грудной клетки. Как жвачка, которую жевали не меньше недели — никак не отскоблить. И привыкнуть нельзя к этим обидным разговорам, которые никогда не ведутся при мне, а всегда как будто отстраненно, даже когда я — вот — сижу на соседнем ряду за партой. Сейчас они говорят про операцию. Они говорят: «Представь, если у него опять выйдет облом, и он навсегда останется уродом». Они говорят: «Значит, судьба такая, чтобы он был монстром и пугал девчонок на Хэллоуин». Они говорят: «Зато костюмчик шить не надо, может, позовем его на выпускной, будет призраком школы». Они не знают, что операция уже прошла, что ничего не получилось. Они даже не представляют, что все их отвратительные слова уже сбылись. Как будто это они и создают реальность своими мерзкими издевательствами. Тим показывает что-то на телефоне. Они говорят: «Смотри, какой же страшный», — и тычут пальцами в экран.