Отторжение - [37]

По кабинету морозным ветерком разносится едва слышные смешки. Шон сидит, напряженный, плотно сжав губы, и буравит глазами свою тетрадь. По мере того как историк продолжает, скулы Шона все заметнее двигаются.

— Позволь спросить, наш редкий гость, выбрал ли ты уже университет, в котором хочешь учиться дальше?

Шон молчит.

— Класс, — обращается мистер Вудроу ко всем, — Поднимите руки, кто уже определился с высшим учебным заведением?

В воздух тут же взмывают руки всех, кроме Фитцджеральда. Он закрывает глаза, на секунду зажмуриваясь, словно прогоняя дурной сон. И мне вдруг становится его жаль.

— Значит, дальше учебу вы продолжать не намерены? — не унимается Вудроу.

Могу поклясться, Фитцджеральд готов вот-вот заплакать. У него глаза становятся влажными. Мне кажется, он даже не дышит. И вдруг резко встает, берет тетрадь, ручку, рюкзак и выходит из класса. Не быстро, не медленно, обычным шагом, как будто ничего не произошло, ничего его не тронуло, только глаза от всех прячет.

После истории у нас еще английский, а потом мне надо скорее ехать в больницу к Питеру. Я должна быть рядом. Я хотела бы держать его за руку во время операции, но этого, конечно, не позволят, поэтому буду держать его за руку сразу после.

На парковке, прислонившись к столбу, стоит Фитцджеральд и курит. Он окликает меня негромко.

— Подбросишь до больницы? — спрашивает. — Ты же туда сейчас?

Эта просьба застает меня врасплох. Я вообще не ожидала тут увидеть Шона и уж тем более не ждала, что он заговорит со мной у всех на виду. Я растеряно оглядываюсь по сторонам, не видит ли кто-нибудь нас вдвоем. Потом смотрю на Фитцджеральда и бормочу.

— А ты без машины? — и снова оглядываюсь. — Знаешь…

— Все понятно, — отрезает он, выбрасывает сигарету резким щелчком пальцев и быстро шагает прочь.

Мне вдруг становится стыдно. Но с другой стороны, я ничего не должна Фитцджеральду. Вообще ничего, даже если он действительно лучший друг моего брата. Единственный друг, который от него вообще не отходит. И я вдруг ловлю себя на отвратительной мысли, что во мне сейчас больше ревности к однокласснику, чем нелюбви. Когда я увидела, как он смотрит на Питера, не отводя глаз… Господи-боже, я так не могу! Каждый раз, когда хотя бы мельком вижу правую часть лица брата, меня обдает жаром так, будто я сама горю в том пожаре. Я почти физически ощущаю, как стягивает у меня кожу. Поэтому и не могу смотреть. И еще не могу скрыть жалость. Она бесит меня, разрывает, но ее не вырвешь, как занозу, не выкинешь, не засунешь под кровать, чтобы попытаться забыть.

*** *** *** ***

Лицо Питера в бинтах. Врачи очень оптимистичны, но брат выглядит как мумия. Каждый раз, когда вижу его после операций, надеюсь, что теперь-то все закончится. Мама и папа подбадривают Питера, а у него глаза совсем потухшие. В палате светло. Белые стены отражают яркое солнце, разрезающее помещение полосками жалюзи. Питер сидит на кровати, застеленной белыми простынями, руки его сложены в смиренном жесте на коленях. Он смотрит на картину: желтое поле подсолнухов, ограниченное голубым небом и рассеянными, размазанными по нему как по тарелке, облаками.

— Ты думаешь, все будет хорошо на этот раз? — Тихо спрашивает он.

— Конечно, — я присаживаюсь рядом и обнимаю его. — Врачи говорят, операция прошла отлично…

— И в прошлые разы так говорили.

Он не верит, но как же мне хочется, чтобы поверил. Скоро снимут бинты, начнется процесс заживления, и Питер привыкнет к новому лицу. Он снова будет выходить из дома, поступит в университет, вернется к жизни. Но сейчас он просто смотрит на это поле с подсолнухами, а я вспоминаю, что такое же поле было недалеко от того места, куда мы ездили на фермерский рынок, когда жили в Бостоне. И мы, бывало, останавливались около него на пути домой. Мы с братом ныряли в этот лес. Нам было тогда лет по семь, и для нас подсолнухи были великанами. Мы пробирались сквозь них, прятались, бегали друг за другом. И сейчас мы сидим, держась за руки напротив картины, и как будто убегаем в нее все дальше. И я представляю, как мы идем между стволами гигантских цветов, как я оглядываюсь и вижу Питера, улыбающегося, без шрама на лице, и Питер смеется и бежит за мной.

В коридоре, у самого выхода, я замечаю Фитцджеральда. За ним приехали его родители. Мать стоит чуть в стороне, а отец что-то серьезно объясняет ему. Понятно, что — Шон опять уходит с уроков. Даже когда его не пускают к Питеру, он просто сидит у двери. Вчера уснул прямо на маленьком диване.

Шон стоит перед своим отцом, опустив голову, засунув руки в карманы так глубоко, что, кажется, была бы возможность, он бы весь спрятался в этих карманах. Он ничего не отвечает, а когда его отец отходит и направляется к моим родителям, облокачивается о стену и снова начинает кусать ногти. Мистер Фитцджеральд человек, как мне кажется, холодный и сдержанный, говорит, что очень рад за Питера и надеется, что после операции у нас у всех все будет хорошо. Он говорит, что не имеет ничего против дружбы своего сына с Питером.

— Но поймите меня правильно, — голос его ровный, серьезный, — Шон прогуливает учебу. У него проблемы по многим предметам, потому что время, которое он должен проводить в школе, он проводит с вашим сыном. Я не хочу контролировать его настолько, чтобы забирать с занятий. Поймите, у Шона тоже непростой период сейчас, и мы рады, что он находит поддержку, но это выпускной класс…