Оттенки - [21]

Уже с самого начала я решил Раннуку ничего об этом не говорить, ничего хорошего это принести не могло ни в каком смысле. Пусть лучше верит в порядочность жены, пусть думает, что она добивается развода только потому, что он, Раннук, запятнал свое имя недавним процессом.

И женщине я не дал понять, что знаю о ее тайной связи, а говорил с ней как с весьма и весьма почтенной супругой, чью честь непростительно затронул муж своим поведением.

Должен признаться, что мало встречал женщин, которые говорили бы о своих добродетелях так самоуверенно, как госпожа Раннук, и у меня создалось впечатление, что эта женщина безусловно убеждена в наличии у нее упомянутых добродетелей.

Эта русоволосая стройная женщина, очевидно, действовала в твердой уверенности, что поступать иначе было бы несправедливо по отношению к себе и обществу, что поступать иначе было бы просто противоестественно.

Если кто и грешил, так только Раннук, он не выполнил многого из того, что обязан был делать как муж по отношению к жене. Он считал, что цветы, и бабочки, и книги важнее, чем жена, наконец для него дочь стала важнее, чем ее мать, что является прегрешением против духа святого, ибо жена для мужа — плоть и кровь, а дочь — только идея. А какая жена примирится с тем, что для мужа идея значит больше, чем плоть и кровь; кроме того, муж никогда не может знать наверное, не рождена ли эта идея от совсем чужого мужчины.

— Уважаемая проуа, — сказал я жене Раннука, — неужели вы ни при каких условиях не согласитесь помириться с мужем?

— С мужем? — Она высокомерно вскинула голову. — Разве Раннук муж? Он ребенок. Я не хочу вечно быть нянькой.

— Значит, вы и не выдвигаете как главную причину тот процесс? — спросил я.

— Поймите меня, — ответила женщина, — я принесла в жертву Раннуку свои лучшие годы, и если не получила за это ничего другого, то имела право надеяться хотя бы на честное, незапятнанное имя. А теперь, что я теперь собой представляю!

— Поверьте, проуа, ваш муж совершенно невиновен, — начал было я.

— Тем хуже, тем позорнее! — перебила она меня, и я почувствовал, что в ней кипит желчь личной обиды.

Мне оставалось только сделать еще одну попытку и склонить жену Раннука к тому, чтобы она оставила девочку мужу. Но я получил лаконичный ответ:

— Что будет делать ребенок с ребенком? Пусть раньше для себя найдет няньку.

Положение было ясно, предстоящий процесс не мог внести ничего нового. Это я и попытался растолковать Раннуку. Он ничего не ответил, только выслушал мои разъяснения, и взгляд у него стал какой-то тупой. Поднялся со стула и уже собрался было уйти, но вдруг у самой двери резко повернулся, подошел к столу, как будто оживившись, и спросил:

— Значит, больше никаких возможностей?

— У меня — нет, — ответил я.

Он простодушно улыбнулся.

— Одна возможность все же есть, — сказал он.

— А именно? — спросил я.

— Секрет, — ответил он, продолжая улыбаться.

Сказал и ушел, и это был последний раз, когда я видел его живым: когда я в следующий раз увидел его, придя по просьбе его жены в маленькую, скромную квартиру, где всюду бросались в глаза следы неустанного духовного труда, он лежал в гробу рядом с девочкой, заключив ее в нежные отцовские объятия.

Так их нашли среди камней на Рыбачьем берегу, куда их выбросило волной в почти сидячем положении, так их и положили в изготовленный по заказу гроб, хотя их поза не совсем отвечала христианским обрядам и обычаям.

— Я как чувствовала, что это случится, — говорила вдова Раннука, — стерегла дочку день и ночь, и все-таки…

Ее голос и слова захлебнулись в слезах.

«Вот это и был твой секрет, твоя последняя возможность, — вместо ответа подумал я, стоя перед телом Раннука. — Так ты задумал сберечь для себя ту единственную, которая тебя истинно любила и верно понимала».

Смерть Раннука привлекла меньше внимания, чем его процесс, и похороны были бы почти заурядными, если бы кто-то неизвестный не прислал на могилу венок из живых красных роз, прибывший лишь тогда, когда уже убирали холмик. Мне думается, будь об этом венке известно раньше, похороны Раннука прошли бы совсем иначе.

1923

Перевод Марии Кулишовой.

ПОВЕСТИ

Старики и молодые

I

Солнце уже зашло. Только багровое зарево отмечает место, где скрылось светило. Золотистые облака, точно венок, окаймляют край небосвода. По приметам стариков, это предвещает ветреные дни.

Старуха из Кадака торопливо снует между избой, клетью и скотным двором. Из дымволоков избы прямым столбом поднимается дым и медленно рассеивается в неподвижном воздухе. С пастбища слышится звон колокольчиков, все ближе и ближе, а с болота долетает песня — это, возвращаясь с работы, поют косари. Два голоса — мужской и женский, переплетаясь змейками, уходят ввысь, в то же воздушное царство, что и дым, и вместе с дымом тают над пустынным болотом.

По дороге проходит стадо. Сворачивая к загону, коровы приветствуют мычанием встречающую их хозяйку. Вымя у них полно молока, они ждут, когда их подоят, но еще больше ждут они ведра соленой мучной болтушки — старуха всегда потчует ею коров, словно желая их задобрить, чтобы они отдавали все молоко сполна.

Вот возвращаются и косари. Их трое: хозяин хутора Кадака — Юхан Таре, дочь его Тийна и зять Каарель Какар, живущий в доме у тестя. Молодые идут рядышком впереди, старик не спеша шагает за ними.