Оттенки - [19]

Десять лет жил я рядом с ней как бесчувственный, наблюдая и описывая свои цветы и бабочек, у нас даже родилось двое детей, из которых один умер, и все же я не видел ее такой, какая она есть в самом деле.

Ах, неужели и правда нужны глаза, жаждущие греха, чтобы любоваться в женщине ее естественной прелестью, или неужели женщина должна осквернить грехом свое чудотворное тело, чтобы оно предстало таким, какое оно есть в действительности?

Я не в состоянии ответить на эти вопросы, мне достаточно сознания, что я снова на пути сватовства, снова несу бремя желания обладать моей женой со всей полнотой чувств, без помолвки и венчания, но с жгучей страстью, которая никак не встретила бы благосклонности отцов и матерей, беззубых тетушек и дядюшек.

И вдруг теперь жена уходит от меня, как будто боится моей страсти или будто жаждет кого-то другого вместо меня, а ведь я знаю, вернее, убежден, что она была мне верна, как щенок — своей матери.

В нашем супружестве царит дух порядочности, семейные добродетели, если хотите — даже любовь и нежность. Наше супружество можно было бы считать образцовым, если бы не одно темное пятно: наша дочь. То есть, наша дочь никакое не темное пятно, однако взаимоотношения матери и дочери можно, пожалуй, определить именно так. Это не факт, это только мое мнение, основанное на незнании: как я уже говорил, я плохо разбираюсь в людях и их отношениях. Но мне кажется, особенно в последнее время, когда девочка уже стала подрастать, что мать ее не терпит, не выносит потому, что она для своих лет слишком дитя.

Знакомые и соседи считают, что девочка вся в меня.

— Уже восьмой год, а она все как трехлетняя, — сказала мне как-то жена.

— Дай срок, подрастет, — промолвил я.

— Ничего ей не поможет, — возразила жена. — Как была младенец, так и останется.

— Будет кому-нибудь золотая жена, — сказал я. — Посмотри, какие у нее невинные глаза.

— Кому сейчас эта невинность нужна? — ответила жена. — Невинны дурачки да дурочки.

Этот разговор возник случайно, и я считал его ничего не значащей болтовней, но, произнося последние слова, жена глянула так и сделала какое-то такое движение, что я, сам не знаю почему, почувствовал: невинным дурачком она назвала меня.

После этого разговора я еще больше полюбил девочку, потому что подумал так: если она действительно в меня, значит, именно я ей нужен больше, чем кто-либо другой.

Может быть, вырастет она человеком, боящимся людей, которому всюду уютнее и просторнее, чем среди людей, ибо нет существа более лицемерного и лживого, чем человек. Может быть, она предпочтет, как и я в свое время, жить в дружбе с животными, цветами или камнями, а не с людьми, ведь нет ничего более ненадежного, чем человек. Может быть, будет она ходить среди своих сограждан как бесконечно чужая и будет тосковать по какой-то иной планете, где существуют более близкие ей организмы и духовные миры.

Думая так, я стал брать ее с собой поближе к природе, начал постепенно знакомить с другими сообществами, которые живут рядом с человеческим.

Делал ли я этим ей добро и в какой мере, не знаю, но мне самому открылся через ребенка новый мир. Я заметил, что мои и ее взаимоотношения с окружающим царством растений и животных совсем разные: что я ни делал, как я ни пытался стать ближе к каждому мельчайшему существу, к каждой букашке, я не мог избавиться от чувства, что меня отделяет от всего окружающего какая-то странная пропасть. Ни груды накопленных знаний, ни моя пытливая, анализирующая мысль не могли помочь преодолеть эту пропасть. А ребенок шел к растениям и животным как свой, хотя не имел ни малейшего научного понятия об окружающем.

Наблюдая это, я впервые понял, как страшно немощен человеческий ум, как бессилен проникнуть в суть вещей, а ведь это единственный способ обогатить свои эмоции. Что толку мне от труда всей жизни, если рядом со своим ребенком я чувствую себя бедняком? Не я годился ей в наставники, а у меня самого еще, может быть, сохранилась частица живой души, чтобы снова начать учиться, вступив на новый путь.

Я отбросил свои книги, отбросил все, что я называл наукой, и начал играть с девочкой в ее игры: разговаривал с цветами, запрягал жуков, приручал бабочек, собирал паучков на березовую ветку, которую нес в руке, охотился за букашками.

Как бы там ни было, что бы ни происходило, но верьте мне, я постепенно почувствовал, что пропасть между мной и окружающей природой исчезает, словно заполняется теми грудами книг, которые я и другие исследователи поглотили за свою жизнь. Когда я играл, меня наполняло какое-то дурманящее упоение, доходившее порой до безумия, до экстаза. Я бросался в траву или садился на замшелый камень и наслаждался этим новым ощущением.

— Папа, почему ты грустный? — спросила девочка в одну из таких минут.

— Детка, я счастлив, — ответил я.

— Если счастлив, так давай побегаем, — сказала она. Из этого я понял, что моя связь с природой, наверное, все же иная, чем у ребенка: она считала, что счастливый должен бегать, а мое счастье изнуряло меня, как будто я выпил дурманящего яда.

Таким отравленным был я и тогда, когда госпожа Мюнт села передо мной на камень и стала разглядывать свой крошечный флакон. Поэтому я особенно не удивляюсь своему тогдашнему поведению, скорее можно удивляться тому, что все не обернулось еще большим безрассудством, чем в тот вечер.