Отражения звезд - [24]

А на обратном пути мы поговорили о задаче художника — искать в жизни лучшее и призывать к лучшему, для чего и предназначено не только искусство, но и человеческая жизнь.

— А красив, — сказал Фомичев, когда мы подошли к забору, за которым пылал пожаром осени клен. — Завтра непременно допишу его... и что даже одно только дерево может сделать с человеком!

Фомичев как бы соединил все, о чем мы говорили с ним, в этом розовом пожаре.

— А может быть, Нюська действительно нашла свое счастье? — сказал он вдруг. — Тогда век буду благодарен вам, все-таки это вы напророчили!

— Это клен напророчил... в искусстве даже бабочка может быть Музой, — ответил я, и мне показалось, что Фомичев с благодарностью посмотрел на дерево, которое через день-другой — как только задует сиверко — облетит, но теперь ему уже не оторваться от холста художника.

До самого края

Теперь можно и посидеть, все сделано, все приготовлено, посидеть, и подумать, и вспомнить, утереть сгибом указательного пальца слезинку, если она набежит... набежит не только от печали воспоминаний, но и от радости предстоящей встречи с теми, кому отдала она, Анна Гавриловна, всю свою жизнь, без остатка отдала...

С неделю назад пришли в Верховье на ее имя почти разом две телеграммы, а на другой день пришла посылка: все три сына — Николай, Александр и Тихон — не забыли, что матери исполняется шестьдесят лет, такой большой срок, такой передел в жизни человека, когда отплывает, как льдина в полноводье, прошлое и начинается совсем другая жизнь, хотя ничего, если хорошо поразобраться, не меняется: просто чуток вырастает пригорок, с которого оглядываешь свою жизнь.

Тридцать два года назад, в ту ноябрьскую, тяжелую затемь, когда кажется, что день так и не проснется, подремлет немного в сером тумане и сойдет, словно и не начинался, — в такое трудное утро пришел сельский почтальон Иван Лаврентьевич, старый и глуховатый, а от мужского племени и остались в Верховье только старики и подростки, да и не в одном Верховье, а на тысячи верст вокруг...

— Погодка, — сказал Иван Лаврентьевич тогда, — как раз для моего ревматизма.

Но Анна Гавриловна не слышала его, смотрела на почтальонскую сумку, в которой лежало живое слово тех, кто ушел на войну и о ком думали, смутную думу думали...

— Ничего для меня нет? — спросила она.

— Кажется, есть, — и Иван Лаврентьевич порылся в своей сумке, достал конверт с лиловой печатью, а дожидаться, пока она прочтет, не стал, словно заранее зная, что может быть в конверте. И Анна Гавриловна прочла, что старший сержант Василий Сергеев погиб геройской смертью, а три их мальчика — Саша, Коля и Тиша — стояли рядом, когда сидела она на скамейке с письмом в руках, смотрели на каменное лицо матери, какого никогда еще не видели, и сначала заплакал младший — Тиша, за ним второй, а старшему, Александру, было уже восемь лет, и он не заплакал, словно забота о семье ложилась отныне на него...

Что́ шестьдесят лет в сравнении с этим переделом жизни, когда сразу стало страшно, как жить теперь дальше, как накормить и вырастить тех, кого муж называл их дивизией, и тогда-то и возник передел, перед которым набежавшие ныне шестьдесят лет кажутся вроде межи.

Вот пусти только воспоминания, и начнут цеплять одно за другое, пройдут прожитые годы, как груженый поезд, и сколько остановок и задержек было на пути... И Анна Гавриловна вспомнила еще, как накинула конский обороть на корову, страшно было представить себе, как продержаться в том сорок втором году, если не запашешь землю, а в колхозной хлебопекарне хлеба не выпекут, только на себя надейся, и поволокла плуг их степенная, добрая Зорька, вел ее за веревку Саша, уже хозяин, уже мужик в безотцовом их доме, а она, Анна Гавриловна, налегала на рукоятку плуга, и земля тяжело разворачивалась под лемехом. А две недели спустя пропало у Зорьки молоко, и самому младшему, Тише, как без молока в его четыре года? Что ж, придется поначалу есть размазню из картошки, пока стоит на полке бутылка конопляного масла, и как еще уродит неухоженная земля картошку в будущем году, об этом тоже нужно было подумать и подумать...

— Надорвешься с мужской работой, — сказала она сыну, когда запахали все же и забороновали, а еще и огород впереди, капуста и морковь подмога все-таки.

— Да ладно, мама, — ответил он тогда по-взрослому, и, наверно, казалось ему, что уже вырос и способен на любую работу.

Оглянешься — и сама не поймешь, откуда взялись силы, когда все обгорело внутри, одна с тремя малыми детьми, — откуда взялись они — силы? Наверно, возникает в человеке противоборство тому, что должно, по жестокой своей силе, сломить его, — и вот она, мать, ждет своих сыновей: старший Александр корабельным инженером-электриком стал, прислал из Севастополя телеграмму с одним только словом: «Приеду»; Николай фрезеровщиком на большом заводе в Новосибирске работает, а Тишенька слабенький был, ему тяжелее всех пришлось, сейчас учителем в школе одного из колхозов в соседнем районе...

И вот сидит она, Анна Гавриловна, в своем прибранном доме, все готово — и пироги, и холодец, и бараньего мяса копенка, и такая река жизни проходит перед ней, на скольких стремнинах пришлось этой реке пошуметь, сколько засух случалось, когда вся обмелела, но и широкие половодья бывали — по судьбе детей.