Отражения звезд - [10]

— И мои чувства тоже связаны с вами, вы как бы передали мне эстафету, Александр Модестович... я всегда считаю, что это именно вы воспитали мое сердце.

А он смотрел на красивое, уже полное какого-то материнского достоинства лицо той, на предплечье которой было когда-то написано химическим карандашом ее имя: в предвидении каких мук, и потерь, и отчаяния написала мать ее имя, надеясь на чье-то милосердие? И в какой студеной дали вымершей степи осталась она, может быть замерзнув с лопатой в руках, или угнали ее в жестокую неволю?

Перебирая материалы военных лет, Изумрудов нашел как-то несколько открыток угнанных девушек, на марке лилового цвета изображен был тот в фуражке с высокой тульей, с двумя каплями усов под носом и тяжелыми мешками под глазами, а в открытках девушки писали условным шифром скорби: «Живу не хуже нашей Жучки» или «Живу в тепле, как наша Зорька», имея в виду, наверно, сарай со скормленной именно Зорьке соломой и зимним небом между голых стропил.

Он порылся в папке, нашел один листок, и Евгения Николаевна прочла написанные чьей-то юной рукой стихотворные строки: «Раскинулись рельсы широко, по ним эшелоны стучат, вывозят они с Украины украинских наших дивчат. Прощайте, зеленые парки, мне больше ведь в них не бывать, в Германию еду далеко свой век молодой доживать...»

— Где сейчас ваш сын, Александр Модестович? — спросила она по какому-то сложному ходу мыслей.

— В Африке. Он — инженер-строитель, его жена — врач, работает сейчас в одной из конголезских больниц. Ну, и внук мой с ними, пока не начнет ходить в школу.

— Есть и еще одно, о чем я так хотела написать вам, — сказала она не сразу, — но в письме этого не напишешь: может быть, вам покажется немного навязчивым, но раз уж так сплелись наши ниточки, мне хотелось бы, чтобы Сереженька считался вроде вашего военного внука... все-таки подобие военной дочки у вас было когда-то.

— Что ж, по закону жизни было бы и это, вероятно, правильно, — отозвался Изумрудов. — Человеку, особенно в молодые годы, кажется, что он владеет ключами от всех дверей на свете. А оказывается, нужен всего-навсего один совсем маленький ключик: ведь это такая птичка-невеличка — человеческое сердце.

— Спасибо, Александр Модестович.

— Ах, девочка, девочка, — сказал он вдруг с чувством, — в моей памяти вы навсегда остались девочкой, Женя... остались той, которую я вез когда-то в машине по воронежской степи, так мертво было вокруг, и я боялся только, что не довезу вас. А девушка-регулировщица сронила все-таки слезинку, хотя и представилась, будто выжал эту слезинку мороз.

И они помолчали, словно вплотную приблизилась та далекая степь.

— Это такая радость для меня, что я повидала вас все же, Александр Модестович, и как жаль, что нам пора уже ехать... поезд уходит в шесть тридцать вечера.

Они прошли на террасу, где мальчик увлеченно катал по настилу паровоз, и Изумрудов сказал:

— Возьми себе этот паровоз... с ним вы быстрее доедете.

Евгения Николаевна надела на мальчика его синее пальтецо с якорьками на плечах и берет, а Изумрудов накинул на плечи стеганую куртку, и они спустились в сад, уже весь в нежной опаловой дымке, словно его окуривали.

— Осенью мои должны приехать на побывку, к тому времени справлюсь со своими мемуарами... потом вернусь к преподаванию в военно-инженерном училище, все-таки я старый педагог.

— А может быть, выберетесь к нам на Волгу хотя бы на несколько дней... такую доставили бы радость!

— Придется подумать, видимо... а то вырастет этот и не будет даже знать, что существовал когда-то его дед по военному времени. Впрочем, надеюсь, что и слово «война» не будет он знать.

Они дошли до поворота и простились, а Изумрудов постоял еще, глядя им вслед; мальчик на своих коротеньких ножках торопился, чтобы не отставать, а Евгения Николаевна говорила ему: «Теперь недалеко... сядем на станции в поезд, отдохнешь в вагоне», — наверно, именно это говорила ему материнским голосом, несла в сумке паровоз, а в ее правой руке с таким доверием лежала маленькая детская рука, что Евгения Николаевна не удержалась и, наклонившись на ходу, поцеловала холодную щечку, а льняной вихорок выглядывал из-под берета, и она поцеловала и этот вихорок.

Ледяной порыв ветра

Катя потеряла мужа на втором году войны. Она потеряла не только мужа, но и сверстника, который рос вместе с ней, учился вместе с ней в школе, окончил ее вместе с ней, оба в одно время поступили в институт, он — в геологоразведочный, она — в медицинский, а полтора года спустя не стало Игоря Несвияжина, не стало того, кого она полюбила на всю жизнь, и теперь нельзя было представить себе, как жить дальше... Но осталась мать Анна Андреевна, потрясенная может быть, вдвойне и судьбой дочери, и судьбой того, кого уже давно привыкла считать своим сыном.

В госпиталях не хватало медицинских сестер, Катя прошла ускоренный выпуск, начала работать в одном из госпиталей, медицинского образования так и не закончила, а мать, преподававшая в школе русский язык, стала похварывать, ходила на занятия через силу, потом и этой через силу не стало, и пришлось до времени уйти на пенсию.