Отравленные земли - [62]
– А ваш сослуживец… герр Бвальс… он, кстати, нашёлся?
Бумажка выпала у солдата из руки. Он опять переглянулся с товарищем – и теперь оба уставились на меня. Я всё понял, даже прежде чем прозвучало:
– Нет, ваше превосходительство, ищем.
Это они сказали хором и вроде бы спокойно; крупный солдат, кивнув на карету и Януша, ожидавшего поодаль, добавил:
– А вы, если закончили, лучше езжайте. Всё-таки… не нравится людям, когда на кладбище много живых шатается.
Крайне неумелая попытка прервать зашедший не в то русло разговор, но мне волей-неволей пришлось уступить. Я опасался, что стоит проявить характер – и Вукасович вовсе более не даст мне людей, наплевав на заверенный печатью Габсбургов приказ и чем-нибудь ловко отговорившись; настроение его скакало. Я кивнул и попрощался. Идя к экипажу, я спиной ощущал нервные взгляды солдат. Напоследок я услышал сдавленный шёпот:
– Смердит-то как… будто сам мертвяк.
Как ни неприятно, замечание было справедливым и ныне приобретает особую значимость, учитывая, что сегодня мне прислали настойчивое приглашение Штигги. Я не желал его принимать, но настоял получивший такое же Вудфолл. Ему до раздражения нравится фанфаронствовать и будить любопытство, но так и быть, я потворствую сегодня его мальчишеской прихоти и отработаю отвратительную повинность. Остаётся надеяться, что от запаха гнили я отмылся, и достать из глубин багажа если не парик, превратившийся, наверное, в облезлую коровью лепёшку, то хотя бы парижский парфюм.
Я напишу ещё вечером, если визит даст моему уму хоть какую-то пищу и не затянется. Но какая же все эти вечера vanitas vanitatum[38]!
9/13
Обстоятельства сложились так, что запись я вновь делаю, не понимая, на каком я свете. В любом случае я приложу все силы к тому, чтобы сохранить рассудок и упорядочить произошедшее как на бумаге, так и в голове. Может, после довольно долгого сна, который я себе позволил, избежать впадения в абсурд всё же удастся.
Начну с того, что, едва закончив вчерашний, более чем формальный отчёт, я быстро побрился, облачился в наиболее опрятную из привезённой одежды и облился французской мерзостью, с моей точки зрения смердящей посильнее покойников. Даже без парика, просто с расчёсанными, подвитыми и напудренными волосами, вид у меня от этих ухищрений сразу стал какой-то неестественный, будто я влез в чужую шкуру. А ведь примерно так, да ещё во внушительных бинетах[39], я годами являлся в Хофбург, таким отражался в серебряных зеркалах, таким присутствовал на балах, в университете, театрах и соборах. Мне никогда не нравились гардеробно-косметические излишества высшего общества, но я смирялся с ними, оправдывая тем, что свет, как и любой организм, функционирует по своим законам и имеет свой набор внешних признаков. А тут обилие непрактичных, чисто декоративных деталей, даже в отделке камзола и рубашки, вдруг показалось мне как никогда чуждым, смешным, и я, наклонив голову, даже смахнул часть пудры с волос в цирюльный таз. За этим занятием меня и застал Арнольд Вудфолл, представший в привычном облике, какой благоверная моя зовёт обыкновенно «оторви и брось». Единственное, что поменялось, – рубашку ему либо заштопали, либо он сменил её на запасную, да ещё причесался и почистил башмаки.
– Доктор, будьте осторожны, – с порога напутствовал он.
– О чём вы? – проворчал я, распрямляясь и отряхиваясь.
– Близится ночь… – туманно бросил Вудфолл, и мне захотелось хорошенько его стукнуть. – Она всегда несёт правду.
– Вы чего-то ждёте? – стараясь говорить мирно, уточнил я.
– Луна растёт. – Он всё так же юлил. Я будто голыми руками ловил угря или ещё какую-нибудь вёрткую рыбу. – Скоро многие уже не смогут скрываться.
Я вздохнул, отмахнулся и, кинув на себя последний раздосадованно-недоумённый взгляд в зеркало, последовал к выходу. Как ни странно, острый на язык avvisatori ничего не сказал ни про пудру, ни про запах духов, ни про кружевные манжеты, и скоро мы, сев в мою карету, отправились по указанному адресу.
Как я и ожидал, Штигги обосновались в центре, на улочке между Кровоточащей часовней и ратушной площадью. Дом у них более чем внушительный; на фоне других выглядит настоящим дворцом, хотя в Вене выглядел бы тем, чем и является, – безвкусным гнездом разбогатевшего бюргера, непонятно как получившего титул. Здесь же расписанный фресками фасад, золочёный герб над добротными резными дверями, высокая крыша, сторожащие её сфинксы и две островерхие башенки на манер кошачьих ушей – всё призвано кричать о достатке, гостеприимстве и, конечно, просвещённости хозяев. Впрочем, сдержанная розовато-песочная отделка и вольготно расползшийся по стенам плющ придают особняку необъяснимое провинциальное очарование.
Все окна светились, а на крыльце, вытянувшись в струнки, ждали расфранченные лакеи и сама хозяйка дома, высокая, в противоположность мужу худосочная, в расшитом зелёными самоцветами платье. На камнях играло свечное пламя, а причёска – устаревший пышный фонтанж[40] – возвышалась над фрау Штигг почти на голову. Дама напоминала какую-то лесную волшебницу и, как оказалось, ждала именно нас; прочих гостей остались встречать только лакеи. Выслушав любезности, фрау Штигг защебетала молодым голосом, который не слишком вязался с увядшим лицом, и поскорее пригласила нас в щедро украшенный огромными, почти хофбургскими зеркалами холл. Сумерки уже сгущались, но обильный свечной свет немного рассеивал тревогу.
