Отранто - [6]

Теперь, через много лет, я могла бы объяснить светловолосому доктору причину своего непреодолимого порыва. Когда я декламировала греческую молитву, смысла которой не понимала, то почувствовала, как ее ритм совпадает с ритмом того детского стихотворения, и подумала, что эротизм живет в повторах, в соседстве и соединении слов, а смысл этих слов не имеет значения. Мой юный приятель так и не понял тогда, чту вызвало у меня внезапную страсть, а женщина, глядевшая на нас в окно, поспешила войти в дом, чтобы скрыть смущение, и забыла на улице белье, которое собралась развесить.

Может быть, когда в вену вливалась теплая жидкость, лишая всякой способности сопротивляться, мне грезился Ахмед. Временами я думала, что он призрак: казалось, его никто не видит, словно, находясь рядом с ним, я ходила по городу одна. Но в Отранто это бывает, особенно с такими персонажами, как Ахмед, старик из Галатины и еще многие, что появлялись, будто кто-то их посылал. Потому что каждая пластинка мозаики имеет близнеца за пределами соборного портала, и между ними существует своеобразная игра соответствий. Мне не забыть, как однажды вечером он сказал с заговорщицким видом, словно дразнил меня и хотел напугать: «До самого прошлого века сразу за стенами города царило запустение, это место считалось гиблым. Я хорошо помню. Отранто на века сделалось опустевшим коридором, населенным призраками. Теперь здесь есть живые, которые без конца о них рассуждают, потому что не знают, где их искать».

Он так и сказал: «Я хорошо помню». Но я не испугалась, наивно полагая, что сортировка мозаичных пластинок спасет меня от смутной тревоги.

О, если бы я мог, я бы сам убил ее. Я бы увез ее в море и дождался бы, пока крики чаек не увлекли ее на дно. И смотрел бы, как она уходит на дно. Пусть подводное течение, бормоча, освежует ее кости.

Я бы увез ее в это враждебное море, заставив подчиниться. И она дала бы себя увезти, не говоря ни слова. Как всегда, еле взглянув на меня.

Но море окрасилось в цвет молодого вина, и в воздухе пахло кровью. Чайки куда-то исчезли, Остались только крики палачей и их жертв, которым, перерезали горло. И уже невозможно было определить, чего в этих воплях было больше: скорби или тревоги, жестокой радости убийства или боли и ужаса при виде собственных выпущенных кишок.

Я и теперь чувствую, как улицы покрываются холодным потом тех, кто вопреки всему цеплялся за жизнь.

Но для нее я хотел бы смерти в море. Я бы молил того, кто умеет вращать штурвал и удерживать бейдевинд[4]: не дай ей умереть так ужасно!

III

Мои часы отбивают секунды в тишине. Я подношу руку к самому уху, чтобы лучше расслышать легкое тиканье, потому что здесь время, кажется, не существует, и часы — это единственная зацепка за реальность. Здесь время неподвижно и обладает плотностью. Здесь время — монолит, превращающий часы в бесполезную игрушку, пригодную разве что для того, чтобы услышать ровное тиканье.

Я его слышу. В нефах собора каждый звук гулко отдается и усиливается. Часы нужны мне для напоминания, что время существует, хотя все говорит об обратном. Только свет дает нам понять, что время все-таки движется. Здесь жизнь далека от размеренности, она протекает в рывках и остановках, в спешке и долгих, томительных ожиданиях. Время сразу и бежит, и стоит на месте. Я гуляю среди олив, и мне не приходит в голову поинтересоваться, который час. Может, пора в собор? Может, меня уже хватились и думают, что я заблудилась или превратилась в обитательницу здешних мест, где все теряются и находятся, что, в сущности, одно и то же?

«Там какие-то синьоры вас ищут», — обратилась ко мне вчера незнакомая женщина, остановив меня на мосту через Идро. От испуга я даже не посмотрела на нее. Неважно, поверят ли мне, и значат ли что-нибудь эти строки, если об этом вообще можно писать, или все это самообман, и я пытаюсь своими записями привести в порядок смешавшиеся мысли. Старик из Галатины сказал мне, что за реставрацией наблюдают те, кто умеет появляться в церкви бесшумно и исчезать без предупреждения.

Что я должна была ответить в тот день, когда у меня устали и заболели глаза, пока я, прежде чем отделить фрагмент мозаики, трудилась над его графическим рельефом, и услышала, как мне говорят: «Тринадцать месяцев я был в рабстве»? Я обернулась, но за мной никого не было. Однако голос еще разносился до самой абсиды. Кто произнес эти слова Тринадцать месяцев я был в рабстве? В соборе всегда полно каких-то теней, но в этот раз не было ни одной. Один из техников, работавших со мной, остановился, словно чему-то удивившись, поглядел на меня и спросил, не надо ли мне помочь. Может, мне плохо? Наверное, я сильно побледнела при виде маленького худого человека, похожего на священника. На вид он казался очень старым и прихрамывал. Я пыталась подойти к нему, но он, улыбаясь, все отступал и отступал, а потом забормотал что-то непонятное, но постепенно слова начали обретать смысл. Теперь он почти кричал: «Больше меня не возьмете, больше меня не возьмете!» и бросился бежать, несмотря на свой преклонный возраст. Я огляделась, но никто не стронулся с места, все были заняты работой, как ни в чем не бывало. Тогда я тоже побежала по правому нефу к капелле Мучеников. Решетка входа была заперта, и я, ухватившись за железные прутья, увидела его внутри капеллы. Он стоял на коленях перед аккуратными рядами черепов. И тут я впервые испугалась при виде сотен пустых глазниц, уставившихся на меня из-под стеклянных колпаков витрин. Я закричала, но никто не отозвался. Крикнула еще раз — снова тишина. Вдруг стало темно, розетка фасада почернела, и было непонятно, наступила ночь или это дневной свет переменился с такой скоростью. И тут я проснулась, в поту и ознобе, и бросилась зажигать все светильники, какие были в доме, потом подбежала к окну, выходившему на площадь. Не знаю, который был час. Стояла тишина, только тиканье моих часов, назло собственной кварцевой точности, утверждало, что время не движется. На ярко освещенной площади темнел опустевший собор, каменная стена церкви отбрасывала желтоватый отблеск. Не помню, знала ли я к тому времени, что однажды ночью 1481 года сквозь розетку собора виднелись блуждающие огни над телами мучеников, которые велел снести в собор освободитель Отранто, герцог Калабрии. Да это и неважно. Я об этом даже не думала, и, когда почувствовала, что успокоилась и обуздала свои кошмары, выглянула в окно. Через площадь медленно шел человек. Это был маленький хромой священник в капюшоне. Я вздрогнула и стала ждать, когда он обернется и посмотрит вверх, на мои окна. Я была уверена, что посмотрит. Но он не обернулся и исчез в глубине улочки, ведущей к замку. На часы я так и не взглянула. На следующий день, конечно, нашелся кто-то, кто объяснил мне, что здесь знают старого священника. Он живет в городе и по ночам любит расхаживать и молиться. Ничего странного или тревожного. Я осторожно спросила у главного управляющего, не случалось ли кому-нибудь другому что-то слышать или видеть, как за нашей работой кто-то издалека наблюдает, словно храня мозаику. Он взглянул на меня строго: «Не верьте россказням и старайтесь думать только о мозаике». И я стала думать о мозаике, о том, как восстановить недостающие фрагменты, словно в этом было мое единственное спасение. Я начала убеждать себя, что только удачная реставрация может оправдать кощунство, состоявшее в том, чтобы изъять кусочек мозаики, очистить его и потом вернуть на место.