Отранто - [3]

Едва я приехала в Отранто, как мне приснился отец: старый, хрупкий, добрый, он показывал мне ту самую картину ученика Рембрандта. Показывал с гордостью и надеждой, что я, девчонка со светлыми прозрачными глазами, едва способными сосредоточиться даже на том, чего очень хочу, когда-нибудь пойму силу необходимости и воли, которая побуждает нас разделять землю на свет и тень по линиям, прорезающим мироздание и умеряющим наше неистовство.

Сказать им, как отец принес мне эту картину? Пожалуй, можно, но только на моем языке. Вот возьму и спрошу, как тогда: папа, где ты ее срисовал? И опять стану маленькой. Интересно, переменится ли мой голос? Зазвучит он по-детски высоко и звонко или нет?

Окна там, куда меня поместили, забраны массивными решетками, но это больше по старой привычке горожан заботиться о своей безопасности. Решетки отбрасывают резкие тени на неровный плиточный пол. Нет, не стану я им говорить про то, что они сами должны были знать давным-давно. И, совершенно измученная, я засыпаю. Я в надежном убежище, но мне все равно страшно: ведь полдень — самое скверное время для сна. Ни за что бы не заснула, потому что знаю, как опасно засыпать в час, когда появляются призраки, и все лишено тени, а значит, и души. Ведь говорила же я вам: вы все начисто лишены способности видеть, вам все кажется, что мир — это сад, разбитый в строгой и чинной геометрии. Вы глядите на меня с беспокойством и пытаетесь наладить ход моих мыслей на свой манер, а мне это неинтересно. Я уверена, что ваши расчеты неверны, ваш порядок никуда не годится, и я никогда не смогу уместиться в ваши схемы. Думаете, достаточно меня усыпить, и все? Вы что, не понимаете, что это значит — заснуть в полдень? Когда в полях все застывает, и вечность перечеркивает любое проявление жизни тонкими линиями каменных дувалов, когда ветер кажется чудом, дыханием Бога? Когда стрекотание невидимых цикад вдруг обрывается, уходя в никуда? Я говорила вам, что полдень — это час, когда живым позволено приблизиться к миру иному, а вы улыбались многозначительно, набирая в шприц желтоватую жидкость. Я цитировала Евстафия, а вы опять улыбались, закрывая коробочку с лекарством, и не могли уловить смысла его греческого названия.

Вы были обходительны и хорошо знали свое дело. Инъекция, которая позволила мне уснуть, не причинила боли, напротив, по телу разлилось приятное тепло. Демоны, похищающие тех, кто рискует заснуть в полдень, оказались бессильны, хотя они явно отследили, как в моих затравленных глазах появилось счастливое выражение. Мне очень хотелось забыться надолго и хотя бы в искусственном сне привести в порядок свои мысли, свою жизнь, начиная с густой тени в глубине картины и с отцовского лица, сиявшего радостью и удивлением при взгляде на свою удачную работу. Копия получилась лучше оригинала. Я это поняла, когда увидела оригинал в Лондоне. Картина не вызвала никаких чувств, я восприняла ее как копию с полотна, которое знала всю жизнь. Она показалась мне хуже по фактуре и тусклее.

То же ощущение возникло через много лет при работе с мозаикой падре Панталеоне. Она оказалась не такой яркой, какой я ее себе представляла, а пластинки были слишком хрупкими и слишком далеко отстояли друг от друга. Мне показалось, что грандиозная напольная мозаика больна болезнью времени, и простой реставрации будет недостаточно, чтобы ее вылечить. А потом я, опьянев от света и ветра, бродила, как потерянная, по улочкам Отранто, поднимаясь и спускаясь по бесконечным ступенькам и прислоняясь время от времени к стенам, словно пытаясь от всего отрешиться и вернуться в то время, которое и сама не смогла бы определить. И отдаленный плеск моря напоминал одну из забытых молитв, которую я никогда не слышала и тем не менее однажды стала повторять наизусть.

Я родилась в Коогаан-де-Заане, в десяти километрах от Амстердама. В ста метрах от нашего дома находится прекраснейший в мире музей ветряных мельниц. В Голландии ветер трудолюбивый: он вертит мельницы, крутит жернова, дает энергию. В Отранто ветер чувственный: он разметает мысли, как сухую листву. Я родилась там, где солнце бледно и зачастую еле проглядывает; у нас в городе тишина сменялась отчаянным стрекотанием кузнечиков. Я выросла среди ветряных мельниц и яркой зелени пейзажей, а теперь гляжу на красную землю и на оливы с искривленными стволами. По документам имя мое обыденно: Елена. Так, долго не раздумывая, назвала меня мать. Отцу больше нравилось звать меня Велюве, по имени местности, где он мечтал поселиться. Однако Велюве по-голландски означает «бесплодная земля», и такое имя явно не предвещало ничего хорошего. Вчера ночью отец опять мне приснился; он обнимал меня и говорил: «Поезжай, и возвращайся только тогда, когда поймешь, что такое свет, дающий жизнь теням».

Светловолосый доктор с едва заметным шрамом над бровью держал меня за руку и массировал тыльную сторону ладони. Он говорил тихо, с сильным салентинским[2]акцентом, который легко спутать с сицилийским. Меня здесь знают, знают, чем я занимаюсь, не может быть, чтобы я потеряла рассудок, это просто солнечный удар, в августе в Отранто очень жарко. Всего лишь солнечный удар. Правда? Значит, надо было укрываться от полуденного солнца? Светловолосый доктор говорит, что у меня был коллапс, и меня что-то сильно испугало. Он просит меня пока не вставать с этой койки грязно-белого цвета, обставленной со всех сторон подносами со шприцами, пластырями и ватой. Откуда-то донесся детский плач. Доктор успокоил меня: не пугайтесь, его укусила собака, ему вводят противостолбнячную сыворотку.