Отранто - [26]

Теперь я осталась один на один с мозаикой в пустом соборе, и можно, наконец, отбросить все доводы разума по поводу этого шедевра, где каждый элемент имеет столько значений, что в конце концов так и остается загадкой. Я гляжу на фигуры, мысленно оживляя их, и думаю о том, чей замысел в них воплотился. Когда в это священное место ворвались турки, они не тронули мозаику, прочитав и восприняв ее по-своему. Я медленно иду от фигуры к фигуре, пристально вглядываясь и стараясь охватить взглядом как можно больше, хотя мозаика не предназначена для такого прочтения: ее надо читать медленно, страница за страницей, как книгу.

Черный дьявол, грех подлога, ворота в ад. За ними — Эриннии, змей с заостренным хвостом, чудовища и Церберы. Мозаика левого нефа должна устрашать, на ней изображен ад. Я поднимаю глаза к источнику света. Световой поток, льющийся с неба, разделен на шестнадцать абсолютно одинаковых лучей, и я замечаю, что он доходит в эту часть собора и освещает сцены ада. Что же это за свет, ведь в аду не может быть никакого света? Не успеваю ответить себе на этот вопрос, потому что слышу доносящуюся издалека музыку, которой тоже не может быть. В церкви, где я сейчас нахожусь, нет органа, она абсолютно пуста. В ней вообще ничего нет, кроме мозаики и убогого алтаря. Я оглядываюсь, всматриваюсь в пространство между колонн, но поначалу никого не вижу. Затем, приглядевшись получше, в правом нефе, почти на уровне двери, начинаю различать какую-то одетую в темное бледнолицую фигуру. Органист играет, хотя труб органа не видно. Звук словно льется отовсюду, обволакивая собор. Я так и остаюсь сидеть на полу. Мне страшно: кто этот органист, и почему его глаза, когда он играет, неподвижно уставлены в одну точку на потолке? Откуда здесь взялся орган? У меня нет сил ни подняться, ни бежать отсюда. Я стараюсь не смотреть на мозаику, потому что боюсь обнаружить органиста среди ее фигур. Я узнаю пьесу, которую он играет: это Прелюдия, Фуга и Вариация Сезара Франка. Кончив играть, органист каждый раз, немного подождав, начинает пьесу сначала, как будто кто-то послал его, чтобы подать мне знак этой нескончаемой музыкой.

Надо встать и пойти к органисту. Иными словами — проследить рисунок мозаики в сопровождении музыки. Тот, кто продумал и создал весь этот невероятный сценарий, хочет, чтобы я двигалась по мозаике на звук органной пьесы… Но я не трогаюсь с места. Свет гаснет, слабеет и не может уже просочиться в храм сквозь розетку. Тени от колонн удлиняются, и краски на полу, снившиеся мне долгие месяцы, тускнеют. Органист тоже погружается во мрак вместе со своей музыкой, которая звучит, повторяясь раз за разом, словно кто-то без конца ставит одну и ту же пластинку. Я уже перестала считать, сколько раз ее повторили. До соборного портала, туда, где слоны держат дерево, я добраться не могу. Он там, все глядит и глядит в одну точку невидящими глазами, которых я уже не различаю в темноте. Мне хочется закричать, но я боюсь разбудить невидимые тени, наверняка сопровождающие каждый мой шаг. Боюсь турецких коней, раненых, крови, лившейся во время штурма, боюсь, что вот-вот появится Ахмед и увлечет меня за собою в левый неф, где располагается ад, уготованный мне, а прежде всего ему, за то, что не успел вовремя остановить свой клинок. Я не хочу, чтобы портал открылся, и даже испытываю облегчение оттого, что на месте второго, левого, входа сейчас ничего нет, словно его и не строили никогда.

Я гляжу на фигуры мозаики, а сверху снова, как пытка, начинается Andantecantabile[10]. Я уже выучила его наизусть, могу повторить нота за нотой. Басы вздыбливают пластинки мозаики, как лаву, готовую выплеснуться из жерла вулкана, и они оживают. Каин резкими ударами бьет по голове Авеля, лестница, ведущая на вершину Вавилонской башни, приходит в движение, откуда-то слышатся голоса. Все зверье, изображенное на мозаике, начинает прыгать вокруг меня. Что же это такое? И нет ни врачей, ни Ахмеда, никого, кто мог бы вызволить меня отсюда. Надо выбираться самой. Ритм музыки замедляется. Органист, сыграв главную тему, приступил к фуге. Я вытягиваюсь на спине посреди центрального нефа, решив больше вообще никуда не смотреть, зажмурив глаза и приготовившись скорее умереть, чем терпеть все это дальше. Судя по тому, что Andantino[11]прозвучало более деликатно и раздумчиво, пьеса в очередной раз подошла к концу. Мои надежды на то, что он больше не станет повторять, не оправдались: он начал сначала. И тут я закричала, закричала громко, не боясь больше разбудить призраки, которых не желала видеть. От моего крика разнеслось эхо, к потолку взметнулся гул, и пол ответил содроганием.

Свет померк, тьма заволокла большую часть собора, и фигуры мозаики стали неразличимы. Я кричала от ужаса и от желания освободиться от неминуемой, невыносимой кары. Музыка смолкла, а я не могла в это поверить. Она все звучала и звучала у меня в ушах, словно по инерции. Я внутренним слухом восполняла недостающие звуки, внутренним зрением восполняла недостающие фигуры, невидимые в темноте. Теперь я превратилась в мотор, дающий движение всему, что происходило. Я сама была и светом, и генератором звуков, сама командовала событиями. Страх сменился ощущением всемогущества и силы, которое выплеснулось в долгом раскате смеха. Смех окончательно заглушил музыку, погрузил собор во тьму и растворил в этой тьме рисунок розетки. И наступила тишина. Потом послышалось тихое постукивание палки. Я вгляделась получше: орган исчез, а дверь портала, наконец, открылась, впустив поток синего света, и сбор осветился кобальтом ночного неба. Органист ощупью нашел выход, и звук его палки долго затихал вдалеке. Я поднялась, ошеломленная, опустошенная, и, не глядя больше на мозаику, которая вновь обрела прежний, такой знакомый, вид, побрела к выходу. Выглянув наружу и увидев клочок неба над площадью, я поняла, что синева была предрассветной. Я опустилась на ступеньки лестницы музея напротив соборного фасада и колокольни и смотрела на темные окна своего дома. А потом кто-то взял меня под руку и распахнул передо мной входную дверь.