Отранто - [25]

Гордыня и вина. Восстанавливая мозаику, я долго жила среди ее пластинок, и мне всегда выпадало глядеть на нее, начиная с портала, в привычном направлении. Здесь все понятно: гордыня и грех наказаны. Вот строится Ноев Ковчег, вот потоп, вот рыбы заглатывают людей. После картин потопа появляется оливковая ветвь, и воцаряется мир. Я двигаюсь по рисунку в этом единственно возможном направлении и понимаю, что двигаться по-другому боюсь. Я боюсь прочесть мозаику наоборот, и здесь, в крепости Бога, мне особенно страшно. Мозаику можно прочесть, только двигаясь по сюжету рисунка. Теперь, когда у нас на вооружении есть фотография, мы можем прочесть ее так, как никогда не удалось бы ни средневековому прихожанину, ни прихожанину XIX века. Мы видим ее целиком, и это глубоко впечатляет, хотя и противоречит ее природе. Я прохожу между надписями, которые прерывают рисунок, переводя от одного эпизода к другому. Вот я уже над круглыми картинками, изображающими месяцы календарного года. Каждый месяц представлен своей работой, ибо труд помогает избежать греха. И дерево, чей огромный ствол пересекает всю церковь — это путь к спасению, к искуплению. Это путь верующих, которые по рисунку мозаики изучали Евангелия, роман об Александре, цикл легенд о короле Артуре. До мозаики падре Панталеоне нигде в мире ничего подобного не было. Почему же норманны пожелали, чтобы этот удивительный хоровод символов, это чудо искусства было сотворено именно здесь, на южной окраине Европы?

Непонятно, для чего служат два слона, на которых все держится, и маленький слоненок между ними. Кто они? Адам и Ева? А малыш — Христос? За годы, проведенные в Отранто, я много слышала о мозаике. Но то были рассуждения строго научные: описания, комментарии к деталям. Что они могут объяснить? Как, например, попал император Александр в рисунок религиозного содержания? И почему ствол дерева, как перст указующий и обличающий, упирается прямо в картину первородного греха? Первородный грех — вот что было ключом к мозаике, двигало рукой падре Панталеоне и вдохновляло его. Но тогда причем здесь шахматная доска? Чисто арабский элемент? Возможно. И элементы письма внутри кругов, и олифаны, охотничьи рога, и изображения многих животных — тоже явно арабского происхождения. И все это такое ясное, четкое и яркое, словно мозаику только что сложили.

Но как же так? Как попала я в эту церковь? И почему здесь никого нет? Ни следов реставрационной работы, ни людей… Куда они все подевались? Ахмед подвел меня ко входу, словно заранее зная, что я войду, но перед тем, как быстро зашагать по узкой улочке к замку, оглянулся на колокольню кафедрального собора. Я тоже оглянулась, и мне показалось, что там кто-то есть. Задаваться вопросом, почему мне обязательно надо войти, я не стала. Войдя в собор, я сразу же оказалась у него в плену: я не узнавала его, он был совсем другой, не тот, который я видела столько раз. Мозаика сияла великолепием. Никакая реставрация не могла бы добиться такого эффекта. Я потеряла направление и пошла по кругу, махнув рукой на все попытки найти смысл мозаики. Мне захотелось разглядеть ее поближе, почувствовать отсветы камня, и я опустилась на колени, прижавшись лицом к полу.

Дальше я иду быстро, словно нахожусь на тележке осадной машины, и мне надо очень быстро осмотреть весь пол. Пробегаю глазами сцены сельской жизни в двенадцати кругах, где одновременно указаны и знаки зодиака. Для чего они нужны? Видимо, чтобы дать направление. Отчего библейские сцены здесь уступают место чисто бытовым, где крестьянин пашет на быках под изображением чашек весов? Я приближаю лицо к чашкам. Они кажутся двумя фонариками или воздушными шариками. Можно различить пальцы на босых ногах пахаря. На той мозаике, что я реставрировала, такие детали терялись. И я понимаю, что передо мной совсем другая мозаика, меньше пострадавшая от времени.

Я возвращаюсь к верхушке дерева, чтобы снова увидеть короля Артура. Но теперь на нем нет короны! Я распускаю волосы и прячу лицо в ладони, сидя как раз на том месте, где через весь пол проходит ствол дерева Долго не открываю глаз, выжидаю. У меня нет уверенности, что все вернется на свои места. Хочется спать. Надо выбраться из собора и придти потом, позже. Не может быть, чтобы я увидела пол таким, какого больше не существует. Но дверь закрыта, кажется, заперта, и храм выглядит заброшенным. Точнее — забытым. Словно все случившееся покрыло патиной забвения мозаичный шедевр, тысячи пластинок мозаики, бегущих вдоль центрального нефа и забегающих в боковые.

«Мы ждали тебя, Велли», — сказал мне Ахмед. «Мы вас ждали», — сказал мне главный управляющий. Мозаика тоже меня ждала. Эта мозаика. И я вдруг понимаю, что вовсе не больна, что все мои видения — это привилегия, сокровище, которое должно меня осчастливить, а не опечалить. И оттого, что я нахожусь здесь, в месте абсолютно мне чужом и в то же время таком родном, меня захлестывает волна радости.

Я оглядываюсь, брожу, то и дело останавливаясь: вот Вавилонская башня, вот Александр Великий, слоны, Ноев ковчег и грифон, волк и страус. Цвета совсем другие: яркие, свежие. Кто-то, о ком я ничего не знаю, позволил мне увидеть их такими, какими их видел падре Панталеоне. И возродить их во всем блеске и великолепии не сможет никто. Я заглядываю в глаза коней и пантер, медленно иду мимо царицы Савской, мимо сирены с раздвоенным хвостом, мимо Соломона и тонконогого аиста и думаю, насколько же трудно будет восстановить недостающие де тали, следуя еле уловимой неточности рисунка, которая, в конечном счете, придает легкость каждой фигуре. К какому лагерю примкнуть? Согласиться с теми, кто находит вполне естественным, что в конце XII века нашелся человек, которому оказалось по плечу сложить во весь пол собора мозаику, вобравшую в себя огромную часть сакральной и профанной культуры эпохи? Или рассматривать ее как произведение загадочное, во многом необъяснимое, с чужеродными элементами, явно пришедшими с Востока? Эта мозаика не удивляет ни красотой, ни фактурой. Она не идет ни в какое сравнение с монреальской, не говоря уже о равеннской, где просто дух захватывает от переливов света и нахлынувших чувств. Здесь буйство света потрясает за пределами собора, а внутри него мозаика все время будит мысль, определенным образом сопрягая библейские сцены. Здесь, в Отранто, в строгом пустынном соборе, рисунок, вроде бы ничем не примечательный, обретает особый смысл. И норманны именно отсюда отплывали в крестовые походы, и арабы здесь были у себя дома. Кроме мозаики, ничто не указывает на страхи и тревоги этих мест, и только она дает информацию о монастыре святого Николая, от которого не осталось ничего, кроме нескольких колонн.