Отранто - [27]

Мне дали понять, что я счастливица, но никогда не понимала до конца своего счастья. Меня предупредили, что у мозаики есть два направления: одно от первородного греха ведет к спасению, другое же, противоположное, на первый взгляд заставляет тебя повернуть назад, а на самом деле приводит к первопричине всего сущего, к основанию, не имеющего корней, дерева, чей ствол держат загадочные слоны.

Я вышла из портала, возвращаясь назад этой дорогой, и в смятении и тоске пыталась понять, почему я оказалась здесь, и кто подверг меня этому испытанию. Подумав о слепом органисте, игравшем Франка, я вспомнила, что в детстве слушала эту пьесу в амстердамской церкви. Тогда со мной была мама. Кто-то привел меня к вратам ада, а потом помог выбраться. И неважно, что я не в себе, и уже потеряла всякую надежду вынырнуть из сна и избавиться от мозаики, меняющей цвета.

Когда я увидела кобальтовое небо, поняла, что могу выйти, и что внешний мир ничуть не изменился, я смирилась со своим предназначением, которое уже начала угадывать. И тогда я вспомнила, кто говорил мне об органисте из собора, вспомнила тот день, когда весь мир замер, и даже дети замолчали, вспомнила застывшее море и слепого незнакомца, может, того самого, что играл в соборе на возникшем из пустоты органе. Я вспомнила слова Ахмеда.

И я задумалась над своей судьбой и над ее связью с судьбой города: может быть, откровения соборной мозаики помогут, наконец, собрать мозаику моей жизни, чей рисунок не менее загадочен, чем фигуры падре Панталеоне.

Никто не понял, почему юноша, вместо того, чтобы радоваться возвращению домой, задумал снова уехать, и на этот раз навсегда. Никто не понял, почему он спешил, чего боялся, словно не желая больше видеть этого города, обращенного лицом на Восток. Он никому не сказал, куда едет, сел на первый попавшийся корабль. Доплыть до Испании ему было мало.

Он добрался до Голландии. Так рассказал бывавший там купец. И кто-то спросил его, не сошел ли с ума тот юноша, ибо он нашел способ огранки алмазов.

Говорят, что алмазы дают бессмертие и обладают необыкновенной силой: они могут властвовать над призраками. «Физиологус» утверждает, что алмазы поддаются обработке только свежей кровью жертвенного козла, заколотого ночью.

Я видел, как чужестранку ослепило солнце, огромный алмаз. Я видел, как она разглядывала Короля Артура, который в мозаике сидит верхом на козле, на жертвенном животном.

Гранить алмазы означает создавать свет. Это божественное ремесло. Временами святотатственное. Оно равно открытию философского камня, и должно сохраняться в тайне.

X

Я проспала два дня и две ночи. Кто-то перенес меня в постель, когда я была в беспамятстве. Мне снилась мозаика, осыпанная драгоценными камнями: рубинами, изумрудами, но больше всего было алмазов. Играла та же музыка, и меня угрожающе обступали трубы органа, огромные, как корабельные мачты. Мне снился морской шторм, каким его рассказывал отец, ни разу не плававший по морю. То был шторм деда, настигавший его на Востоке; то был ментальный шторм, сразивший маму. В ее шторме бушевали голоса. Они бежали вперегонки, напоминая собой полифоническую пьесу; именно так объяснила она однажды отцу. Голоса то чередовались, то звучали вместе, слова превращались в музыку и походили на мелодичный и певучий рокот морских волн.

Я проснулась, разбуженная солнечным лучом, согревшим щеку, и поняла, что тело мое достаточно отдохнуло. Я оделась получше (было уже утро, и я не представляла еще, сколько проспала) и вышла из подъезда, который выходил как раз на церковную площадь. Розетка собора показалась мне еще больше, а суровый фасад создавал впечатление, что я стою перед крепостной стеной. Издалека, из улочки, ведущей к морю, опершись на палку, за мной наблюдал старик. И весь город казался еще более сонным, чем я.

Я вошла в собор через центральный вход. Мозаика была такой, какой я привыкла ее видеть, реставрация подходила к концу. В пыльном воздухе собора витал дух особой сосредоточенности места, где идет серьезная работа, где потомкам обеспечивают возможность и дальше любоваться шедевром искусства. Я прекрасно помнила все свои галлюцинации и понимала, что это случилось наяву. Меня мучил страх, что придется жить в изоляции от всех: ведь мало кому смогу я рассказать о своих необъяснимых переживаниях. Я подошла к двум реставраторам, работавшим вместе со мной. «Корону короля Артура придется убрать. Она тут не нужна. Ее добавил неопытный реставратор в девятнадцатом веке. Погляди на рисунок». Я удивилась: вот уж не думала, что в первоначальной мозаике короны не было. А мне казалось, что я знаю каждую деталь этого пола. Неужели забыла? Я вспомнила ту ночь в соборе и ту мозаику. Там на Артуре тоже не было короны; таким я его и запомнила, без короны, верхом на козле. С меня было достаточно и совпадений, и знаков судьбы, и демонов. Однажды Ахмед сказал, что в Отранто все говорят о призраках, только не знают, где их искать. Я их не искала и не за тем сюда приехала, но они что-то часто стали мне являться. От них я спасалась под крылом белокурого доктора, думая, что рок можно одолеть медицинскими снадобьями. Это привело только к тому, что он начал смотреть на меня так, словно я посягнула на его ясную уверенность. Все было очень просто: я не замечала уступок или перемен в его отношении ко мне, а он не изменил клятве Гиппократа, не отказался от капель и склянок, одним словом — ни от чего, что составляло суть его твердой позиции. Он, светловолосый житель Отранто, словно пришедший издалека, продолжал опекать меня, а я, такая же светловолосая голландка, словно родившаяся и всегда жившая в этих краях, позволяла ему себя лечить. Однажды он заявил мне, что только мы, чужестранцы, способны видеть и представлять себе призраков. Он заметил это как бы вскользь, про себя, а глаза говорили другое, и впервые его взгляд затуманился тенью сомнения. Всего лишь на миг, но этого было достаточно. Больше я ничего не расскажу этому человеку: он сам боится, и надо уважить его страхи, вынудившие его столько лет прожить в городе и ни разу не усомниться. И не мне суждено в следующий раз погасить его взгляд. Теперь я знала, что ни его глаза, ни его лекарства меня не спасут. Снадобья заставляли меня спать и отнимали сны. Сознание отключалось, мысли исчезали. А его взгляд, затравленный постоянным стремлением не выдать страха, ослаблял мою связь с миром, и я уподоблялась дрейфующему кораблю. Когда я спросила его слепом органисте, игравшем пьесу, которую я слышала в детстве вместе с матерью, он вздрогнул и разбил вдребезги мензурку с успокоительным. Он посмотрел на меня необычно долгим взглядом, но я лежала с закрытыми глазами, не желая, чтобы он догадался. Священник кафедрального собора однажды, показывая мне орган, который тоже был на реставрации, упомянул, что ослепший органист, много лет игравший на службах, имел сына-медика. Итак, соборный органист был отцом белокурого доктора, от какой-то болезни потерял зрение и теперь почти не выходил из дома и перестал играть. «Доктор, я видела, как слепой органист, одетый в черное, играл