Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - [103]

— Ты можешь как-нибудь объяснить историю с сауной, Раймон? — вновь звучит едкий голос Метиды.

— Я вообще ничего не понимаю, — уверяет массажист.

— Ты не думаешь, что старый легавый что-то узнал?

— Возможно.

— Он, наверное, спустился пошарить у вас. А Марс застал его во время обыска…

Оба голубка задумываются. Я тоже.

— Если лысый легавый что-то нашёл, он об этом скажет и спутает нам карты! — говорит Раймон.

— Да, но, может быть, он ничего не нашёл. Я говорю, что он искал! Он только искал! Ну что ты, дорогой. Марс не стал бы вмешиваться, если бы тот что-то нашёл, это очевидно!

— Вообще-то, да!

Новая пауза. Голубки пытаются успокоить друг друга. Вот только соображалка у них тормозит. Они чувствуют себя скованно.

Шторм после небольшого затишья вновь принимается за своё. Нас вновь испытывает на прочность циклон с Азорских островов, мои пройды. Все европейские циклоны приходят с Азорских островов, тогда как американские идут с Ямайки, это знают все! «Мердалор» вновь начинает лихорадить. Его охватывает дрожь! Он выдаёт всё, что имеет: крен, качку, волнение. Снова слышится дикий треск. Всё, что может двигаться и ломаться, ломается. Всё, что может ушибаться, ушибается. Вновь раздаются крики, справа, слева. Сверху, снизу, отовсюду. В ярости море плюётся в иллюминаторы эпилептической пеной.

Две голубы сбоку ни гу-гу. Они стиснули зубы над своими желудочными позывами. Твой ход, Сан-Антонио!

Я выключаю записывающее устройство и иду, вытанцовывая танго, к этим месье-дамам. В коридоре вновь начались дикие зигзаги. Тысячи корабельных дверей вновь играют соло на ударных. Стюарды, которые бегали за лекарствами для пострадавших, сами становятся пострадавшими и лежат в отключке на обломках.

Разгром ещё сильнее, чем в первый раз. Ещё разрушительнее. Средиземное море больше не сдерживает себя. Оно отвязалось наполную. Просто взбесилось! Ему надоела эта линия горизонта; оно хочет встать по вертикали, хотя бы раз! Оно собирает морские течения, поднимает глубинные волны. Рыбы ведут себя так, будто у них выросли крылья. Они вмазываются мордой в стекло. Дорады превращаются в морские языки. Барабульки становятся лимандами.

Мои две голубы вцепились в стол. Они издают крики цесарок, за которыми гонится противный пёс.

— Раймон! — зову я. — Иди сюда, дружок!

— Не могу… — стонет он. — Опять начинается, я разобьюсь.

— Нет, дорогой, ты слишком пухлый; с таким запасом жира ты самортизируешь.

Я отрываю его от его плота. Мы делаем длинное глиссе. Возвращаемся в строй. Я несу его, как носят пострадавших от кораблекрушения. Он держится за меня, я за него. Мы танцуем вальс с пируэтами. Кружимся, садимся на шпагат. Стекаем вдоль переборок. Цепляемся ширинками за ручки дверей. Теряем пуговицы. Нас кромсает, нас бросает, нас колбасит! Ррутт! Пора отказаться от этой прогулки, но я упорствую. А вот «Мердалор» начинает скачки с препятствиями. Он делает грандиозные прыжки. Всё равно что д’Ориола на своём коне (прежнем, медалисте). И гоп-ля-ля! И ййуп! Ещё! Все аплодируют! «Мердалор» вне себя. Как он ворочает своим тоннажем, чертяка!

Он, наверное, завязывает свой винт узлом, восьмеркой, то есть: «8». Штопором. Гофрой! Он зависнет на рададаре после этой свистопляски. Мы станем геликоптером, как у Жюля Верна. Этот круиз закончится в дирижабле. Абей будет наказан за его неуважение к самолётам.

Несмотря на все эти помехи, брыкания и кульбиты, несмотря на наши столкновения и опасные прыжки, невзирая на эти балетные фигуры и эти борцовские броски, мы добираемся до каюты «Утренняя заря».

Раймон падает в стационарное кресло (самые большие привинчены к полу).

— Я оглушён, — жалуется щупальщик брюшных полостей.

— Но ты не оглох, Манон. Так что, слушай! — говорю я ему, включая магнитофон.

Он раскусил уловку, прежде чем услышать запись. Пока крутится плёнка, он уже знает, что к чему. Он снова слушает свой краткий диалог с Метидой. Я жду, когда он побледнеет. Но, как ни странно, по мере того как озвучиваются их реплики, его лицо приобретает уверенность. Я думаю, что на него повлияли слова Метиды: «Имей в виду, он ничего не знает, я в этом убедилась». Похоже, они его успокоили. И тут, мои криволапые селезни, до меня доходит нечто крайне важное: Раймон спокоен, потому что запись не была включена раньше. В промежутке между минутой, когда я вышел из соседней каюты, чтобы включить аппарат, и той, когда началась запись, два типчика сказали друг другу нечто главное. Они говорили о тайне. Раймон обрадовался тому, что я не записал слова, неизбежным образом их выдающие.

Запись кончается.

— Что вы об этом скажете, монсеньор Шершавая Рукавичка? — спрашиваю я.

Он трясёт головой, что не требует большого усилия, когда вас и так трясет, словно шары национальной лотереи во время розыгрыша.

— Я ничего не знаю!

Я ему улыбаюсь.

— Мне кажется, ты будешь настоящей королевой в тюрьме, Раймонда! Там тебя будут ценить. Кругом одни мужчины; мечта!

— Мне не в чем себя упрекнуть.

— Тебе, может быть, и не в чем, потому что у тебя совесть гибкая, но мне — есть в чём, Раймон. Мне — да!

Я постукиваю себя по затылку, который всё ещё чувствует боль.