Глава I,
в которой я сначала пытаюсь воспользоваться услугами Национального общества железных дорог, а потом об этом уже нет речи
Готовясь к дальнему пути, вы можете заранее заказать билеты, и в этом случае сидячее место вам гарантировано. Однако большое неудобство состоит в том, что вы лишаетесь возможности выбора попутчиков.
Места 127 и 128, зарезервированные государственной железнодорожной компанией за Фелиси, моей достопочтенной матушкой, были взяты под надежную охрану кюре, уже дошедшим до 95 страницы своего требника, каким-то озабоченным господином, преклонных лет дамой с карликовым пуделем и высыпавшей экземой (что все-таки лучше, чем извержение вулкана), и, наконец, мамашей с маленьким сыном, который собирался затеять в купе игру в ковбоев.
Сами понимаете, что в этой прелестной компании путь от Парижа до Ниццы должен был показаться мне совсем недолгим.
Фелиси — сама любезность в образе женщины — почтительно поздоровалась с кюре, улыбнулась мамаше, приласкала собаку и принялась копаться в своей необъятной сумке, пытаясь отыскать там конфету для юного Буффало-Билла[1]. Сумка Фелиси — это целая поэма. В ней есть все, что угодно: щетки для платья, ручки для перьев, ручки без чернил, перья без ручек, куски сахара, флаконы «Суар де Пари» (с буковкой «Ж», как на «Ж'амбом»), пилюли от болезней печени, желчного пузыря, почек, тонких кишок и даже изображение толстяка Колумба, который родился в Италии, в Генуе, уже не помню в каком году, и прославился изобретением метода ставить яйца на попа. В ней можно найти и черствые сэндвичи, молитвенник, сберегательную книжку, билет метро и потертый томик с поучительным жизнеописанием блаженной Лентюрлю — монахини, которой в течение одной ночи Господь открыл лекарство от геморроя и рецепт приготовления теленка маренго.
Пока матушка производила раскопки в своей сумке, я погрузился в журнальную статью, посвященную английской королеве. Болтливый журналист сообщал о ней буквально все. Статья называлась «Елизавета, как если бы вы были Филиппом», так что можете представить сами!
Я уже дошел до главы, где описывался королевский завтрак, а состав неторопливо содрогнулся, когда из вокзальных громкоговорителей донеслось:
— Комиссара Сан-Антонио просят немедленно явиться в кабинет начальника вокзала!
Душа моя съежилась, как папиросная бумага в руке эпилептика. Фелиси побледнела.
— Что-то случилось! — пролепетала она.
Я пожал своими широкими плечами, которым обязан симпатией дам и уважением мужчин.
— Что может случиться?! Я нужен Старику, вот и все.
— Он знал, на каком поезде ты едешь?
— Он знает все! Я заказывал билеты через телефонистку нашей конторы, и поэтому ему ничего не стоило это узнать.
— И что ты будешь делать?
Я покосился на свои часы. Они сказали мне, что поезд отходит через десять минут.
— Подожди, мама. Я узнаю, что произошло, и вернусь…
Под заинтересованными взглядами аудитории я выскочил из вагона и, расталкивая толпу локтями, помчался к начальнику вокзала. Из громкоговорителей вновь донеслось мое имя. В царившей вокруг суматохе это показалось мне даже забавным.
Через две минуты я уже был в нужном кабинете и громко объявил:
— Комиссар Сан-Антонио!
Начальник вокзала почтительно приветствовал меня и указал на телефонный аппарат со снятой трубкой.
— Ваш корреспондент на линии, господин комиссар!
Я схватил эбонитовый источник своих неприятностей и проревел в микрофон:
— Алло!
Это действительно был Старик. В его обычно ледяном голосе на этот раз слышались живые нотки:
— Слава Богу! — воскликнул он.
— Он помог мне заказать билеты, — нашелся я.
Его тон вновь стал холодным, как лед:
— Отмените отпуск, Сан-Антонио, вы мне нужны!
Все как обычно, не правда ли? Когда мой шеф переходит на подобный язык, протестовать, как это сделал бы любой француз, бесполезно. Как правило, я встаю по стойке смирно и отвечаю: «Есть!». Однако атмосфера вокзала и мысль о моей старушке Фелиси, сидящей в окружении наших чемоданов, кюре, карликового пуделя, ковбоя и застарелой экземы, которой накануне стукнуло шестьдесят, побудили меня к мятежу:
— Послушайте, шеф, я уже был в поезде…
— Мне это известно!
Короткая пауза. Затем он добавил:
— Это серьезно, Сан-Антонио. Это очень серьезно…
Признав себя побежденным, я издал один из тех вздохов, при помощи которых фрицы незадолго до войны надували свой дирижабль «Граф Цеппелин»:
— Я скоро буду, шеф!
Я кивнул начальнику вокзала (этот болван вполне мог бы звонить своей милашке, когда шеф набирал его номер) и, как будто соревнуясь с Затопеком[2], помчался к семнадцатому пути, где мой скорый уже бил копытом от нетерпения. Фелиси подошла к двери купе:
— Итак?
— Не повезло, мама. Мне нужно остаться. Поезжай, а я присоединюсь к тебе, как только смогу. Держи твой билет и передай мне чемодан…
Бедняжка, у нее в глазах стояли слезы. Я еле сдерживал досаду.
— Что ни говори, Антуан, твою профессию нельзя назвать христианской, — вздохнула она, отдавая мне вещи.
— Да, матушка, ее нельзя назвать даже просто профессией. Но не огорчайся и хорошенько погрейся на солнышке. Думаю, что к Пасхе я освобожусь! Ты купишь мне шоколадное яйцо. Только не устраивай мне нагоняй, в моей жизни их и без того достаточно…
