Отморозки: Новый эталон - [61]

– А теперь я вам вот что скажу. Когда мы уезжали за Проливы, у царя на столе лежал указ. И говорилось в нем о том, что землю надо отобрать у тех, кто ею владеет, и отдать тем, кто ее обрабатывает: пашет, сеет, жнет. И про вашего брата говорилось: не дело это, что на фабриках спину ломают одни, а деньги за то себе другие хапают. Короче – о национализации всей земли, передаче её крестьянам и о передаче рабочим фабрик и заводов. О полном уничтожении класса фабрикантов-мироедов и о переходе к управлению страной Советами народных депутатов. Крестьян, рабочих и солдат.

Толпа, затаив дыхание, ловила каждое слово. Анненков же расправил плечи, поправил фуражку и как-то неожиданно грустно и негромко произнес:

– Когда к нам в штаб Георгиевской дивизии матросик сияющий прибежал, я подумал: вот оно! Свершилось! Подписал государь свой указ, и теперь народ настоящим хозяином в России стал. А матросик мне эдак радостно: «Николашку сковырнули! Свобода!»

– И что? – робко спросил кто-то. – С матросиком-то?..

– Водкой его напоили, – громко сказал Львов. – До беспамятства, чтобы глупостей не болтал и солдат в других частях не смущал!

Среди собравшихся раздались недоверчивые смешки, а потом кто-то внятно спросил:

– Генерал, а ты, часом, не брешешь? – И пояснил: – Я не про водку, я про указ. Больно уж у тебя складно выходит, а на деле-то так ли?

– Врет! – взвизгнул профсоюзник. – Врет, не слушайте его, граждане Свободной России!

Анненков уже собирался ответить, но тут к нему на дрезину влезли Чапаев и Городовиков, а вперед вышел Доинзон. Он внимательно огляделся и громко, не срываясь, однако, на крик, произнес:

– А что, «граждане Свободной России», нема ли тут кого с Молдаванки? Сема, Петро, покажитесь!

Из толпы протолкались двое: молодой кочегар и серьезный, степенный котельщик:

– Вот они подтвердят: я – здешний, одессит. Звать меня Лейба Доинзон, фельдфебель я, в дивизии нашего атамана… – Он широко махнул в сторону Анненкова. – А теперя вот что я вам скажу за этот кипешь: на моей памяти ни атаман, – рука снова пошла в сторону Бориса, – ни командир наш, – указующий перст в сторону Львова, – ни разу не соврамши. Люди они не таковские. В бой идут первые, из боя – последними. В окопах в других ротах кто не доедал, кто – оборванный, ровно заваль портовая, кто – без патронов, с пустым винтом. А у нас – все пожалте. И жрали в окопах все вместе, с одного котелка с командиром доводилось и щей хлебать, и кашу наворачивать. Вон прапор стоит, Чапаев Васька, рядом с ним – урядник Городовиков Ока, – Доинзон ткнул пальцем в названных. – Они мне соврать не дадут: ежели и есть на фронте правда – так она у Бориса Владимирыча и Глеба Константиныча!

Несколько минут все молчали. Анненков уже собрался продолжать, когда кто-то насмешливо протянул:

– Ага, знамо дело. Про тебя хлопцы гуторили, шо ты с войны приехал миллионщиком. Тебе – рупь в карман, а ты нам тут – Лазаря петь?

Лейба покраснел, а потом негромко, но так, что все слышали, спросил:

– Миллионщиком, говоришь? Что ж врать не стану: когда меня, в Красноярске ворами порезанного, командир домой отправлял – тыщу рублей дал. И велел матери передать. Моей матери, – уточнил он на всякий случай. – И сказать, что это – не мне, а ей – за меня. А когда меня в Сибири воры финками построгали, так он всех воров Красноярска на нож поставил. Как за родного брата, Глеб Константиныч слово сказал и дело сделал. И ты, Мишаня, прав – миллионщик я. И Чапай – миллионщик. И Спирька Кузякин, что с деревни, с под Курску – миллионщик. Все мы, кто в дивизии у атамана – миллионщики. Потому что случись с кем беда – за него все прибегут вступиться. От атамана Бориса Володимирыча и до последнего обозного ефрейтора. А коли каждый таки по четвертной даст – а у наших найдется! – так тут и поболе мильёна выйдет!

Все молчали, осознавая услышанное. Профсоюзный хотел было что-то сказать, но стоявший рядом клепальщик молча двинул его кулачищем под ребра.

– Сейчас, в этот самый день, в этот самый час, – громко сказал Анненков, – там, в Петрограде свора жадных бар, спекулянтов и прочих шахер-махеров рвут в клочья нашу и вашу свободу. Рвут и радуются: не будет у нас с вами права распоряжаться всем тем, что мы создали! Не будет у нас воли не влезать ни в какие военные авантюры, и не платить своей кровью за французские и английские деньги в их карманах! Не дадут нам распоряжаться собственной землёй! А теперь может мне кто-то из вас, рабочих-железнодорожников Одессы, ответить мне: отчего это нас не пускают в Петроград?! Кому выгодно, чтобы указ, который государь выстрадал, а нас и вас бы – освободил, так и не увидел свет? И отчего это вдруг ваш господин из профсоюза и начальник дистанции оказались так единодушны в этом вопросе?!

Толпа загудела, зароптала, и тут вдруг рявкнул невысокий, скуластый и раскосый Городовиков:

– Вы тут решайте, а так скажу: мы всё едино до Петрограда доберёмся. Пешком пойдём, но доберёмся. Атаман прикажет – хоть на брюхах доползем. Но вот ежели поздно мы придем, не поспеем – себя винить станете!

Тем временем к дрезине, ставшей импровизированной трибуной, неспешно протолкался невысокий широкоплечий мужчина лет за сорок. В спецовке, пропахшей угольным дымом, с фуражкой, зажатой в огромном кулаке, он неожиданно легко запрыгнул наверх и повернулся к своим товарищам: