Откуда ты, Жан? - [73]

Мама, где же ты? Милая мама! Почему не подашь больному сыну холодной воды? Вон из того ведра, что висит на крюке, у двери. Только зачерпни большой кружкой. Нет, не полезет он в эту церковь. Глафира ударила палкой так, что голова болит. И жарко. Хочется пить… Дай уж воды, пожалуйста, хотя бы один глоток. Но матери не видно. Может, пошла к Харису. Наверно, принесёт холодный катык[11] и сделает айран.[12] А почему его подушка такая твёрдая? Эх, Тамара, Тамара, дай помягче…

Кабушкин с трудом открыл опухшие глаза. Нет ни матери, ни ведра с водой, ни Тамары. Лежит он вниз лицом на цементном полу в своей камере. Приподнявшись, он полез в угол. Если там, в углублении, скопилось немного воды, значит, Фрида уже вымыла пол. Сколько же пролежал он в бреду? Сутки? Двое суток? В углублении вода была. Иван припал к ней высохшими, потрескавшимися губами…

Шершавый цемент. И глоток прохладной воды… Где, когда Жану приходилось досыта насладиться этой живительной влагой? Тогда тоже было жарко, как сегодня. Но только грело солнце!.. И было это в Казани. Когда он работал в трампарке… Отзывчивый дядя Сафиулла, справедливая Гульсум и его бессменный кондуктор Светлана… Где они теперь? Наверное, тоже воюют с немцами. Конечно, каждый по-своему… В то лето он остановился на Кольце у колонки. Жарко палило солнце, и он пил чистую, прохладную воду. Это в тот день он купил у хозяйки жирного селезня, в желудке которого оказалась золотая монета…

Посередине камеры, окутанная розовым туманом, появилась Тамара. Он протянул к ней руки, зашептал:

— Тамара, не уходи. Не оставляй меня здесь одного! Прошу тебя, милая… И дай пить, пожалуйста. Только глоток… Один глоток!.. Видишь, я уже мёртвый. Как мой отец… Он пил тогда отравленную немцами воду, чтобы чистая вода досталась его сыновьям… Теперь эта вода в руках врага. И от меня требуют, чтобы я предал своих. Не бывать этому! Мы победим, обязательно разобьём этих гадов! Вот увидишь! Но узнаешь ли ты когда-нибудь, как погиб твой Жан? Настоящую мою фамилию ведь никто не знает…

На улице теперь, наверное, текут ручьи, на речке трогается лёд… Постой, кажется, кто-то поёт за дверью. В подвале гестапо, среди пыток, мучений, страданий — и вдруг эта песня. Должно быть, опять мерещится… Нет, слышен голос девушки Фриды! Может, поёт, когда моет полы? Он прислушался. Но песня в это время кончилась. Тихо и печально стало, как в могиле. Вдруг в узенькую щель двери осторожно просунулось что-то белое. Записка… Жан с дрожью взял бумажку и торопливо прочитал её. Несколько слов… Если можно верить, письмо написано друзьями. С воли. Они дают понять, что Фрида свой человек. Спрашивают, в чём нуждается. В уголок бумажки воткнули, как булавку, графитовый сердечник, чтобы написал ответ. Не провокация ли это Фройлиха? И всё же надо рискнуть. Была не была. Только ни одного слова, которое могло бы повредить друзьям на воле!

Кабушкин попросил у девушки, чтобы она проливала побольше воды, поменьше протирала пол тряпкой. Затем, если можно, достать ему тонкий резиновый шланг и бросить в камеру, а когда будет мыть коридор, ставить ведро с водой у самой двери.

На другой день Кабушкин получил этот шланг и сосал воду из ведра досыта. На третье утро нашёл он под соломенной подушкой письмо, шоколад и кусок хлеба.

Письмо и на этот раз было написано друзьями. Они предупреждали, что подпольщики готовят его побег. Если не удастся, Лена попытается подкупить Фройлиха. «Маленького Толика, сообщалось в письме, — взяли в руки. — А большого переправили»…

Кабушкин, положив бумагу на порог, начал писать ответ при свете, проникающем из коридора в дверную щель.

«Дорогие мои!

Пока я жив-здоров. Когда будете писать, не ставьте своих имён. Помните, никакая дипломатия и никакие деньги меня спасти не могут.

Узнайте у Л. и Н., не выведали они чего-нибудь? Передайте: пусть лучше дома сидят… Не то их выследят пастухи, а это принесёт мне дополнительные мучения. Хорошо, если бы вы пошевеливались быстрее. Найдите мне такой вот знак… — нарисовал он ключ и указал его размеры. Затем добавил: — Бежавший из отряда в Заславском дезертир Войсковский продаёт здесь наших».

Кабушкин оживал. Но гестаповцы не замечали этого. Снова его вызывали на допрос и пытали до потери сознания. Каждое утро. А еду и питьё не давали по-прежнему.

В один из дней устроили очную ставку с Толиком Левковым. Кабушкин, разумеется, «не узнал» его. И за это был избит жестоко. То же самое случилось при очной ставке с братьями Евдокимовыми.

Затем на какое-то время гестаповцы прекратили пытки. Наряду с другими узниками стал он получать еду и воду, выходить по утрам на прогулку. Что бы это значило? То ли надоело Фройлиху пытать его напрасно: всё равно, мол, толку не добьёшься, то ли что-нибудь придумал новое… Не теряя времени, Жан готовился к побегу. Друзья передали ему всё, что просил он. И всё до поры до времени хранилось у Фриды. Выбрав удобный момент, когда надзиратель уйдёт по ложному вызову к Фройлиху, отопрёт она камеру своим ключом, проведёт Кабушкина в кладовую. Об этом он писал ей несколько раз, но то ли у девушки не хватало смелости, то ли не выходило удобного случая, побег откладывался. Пока не сменили надзирателя.