Отель "Калифорния" - [47]

— Слушай, что же вы, такие культурные, в таком говне живете?!

— Я там больше не живу! И потом, кто это сказал, что это говно? Вы? Почему это вы стандарты устанавливаете? А они там так живут, потому что на большее не способны, значит. Все ждут приказа откуда-то сверху. Не обязательно государственного, а начиная еще со школы… Фу, надоело ругаться, кто где больше колбасы ест!

— Я не ругаюсь. Это тебе надо спорить. Друг твой правильно сказал — вам лишь бы дай поспорить… Поедем домой.

Они долго прощались с Дарио и его приятелями. Спорили по поводу счета — Дик не хотел скидки. Объясняли потерявшемуся парню из Иллинойса, где находится «Пуссикэт», и уехали наконец, сказав чау-чау-чау!

Насте стало тепло от сказанного Ричардом «поедем домой». Она положила голову ему на колени, под руки на руле.

— Мне вставать завтра в семь утра. Для съемок альбом-ковер[123] группы «Hoo-Doo Voo-doo»!

— Хэй, ты знаешь, что это значит? Это секта такая. Вудуизм индейцы практиковали. Аху-ду — bad luck[124]! Тебя под ведьму будут гримировать? Очень правильно выбрали!

— Э, потише, а то я укушу тебя за твой худу!

— Почему? Тебе не нравится?

— Нравится. Но то, что нравится, может стать необходимостью. Значит — зависимостью. А это опасно, зависеть, ты ведь сам знаешь, бывший архитектор…

Электробудильник зажужжал в 6.45, Настя приподнялась выключить и легла на вытянутую уже руку Ричарда: «Останься немного, пусс…»

Утренний свет пробивался сквозь щели неплотно задернутой шторы. Птицы галдели, отстаивая места на ветвях. Шелестели их крылья, пролетающих мимо кустов, и ветви касались мелкой сеточки на окне. Настя вдруг вспомнила, как всей семьей они ездили в выходные на дачу. Была ранняя весна, и приходилось еще топить огромную печь, разделяющую две комнаты. Отец вставал и приносил из ледяной прихожей дрова. Настя, уже проснувшаяся, ежившаяся в своей комнатке на кровати под тремя одеялами, слышала, как он отщипывает лучины и ими, и бумагой поджигает уложенные в печку дрова. Когда они начинали потрескивать — разгорались, — отец шел обратно в постель и Настя слышала, как тихонько они с мамой смеются за стенкой. Потом мама вставала и начинала готовить завтрак на раскаленной уже плите. Настя вылезала из постели и в пижаме, засунув ноги в обрезанные валенки, выбегала — «Мамочка, я так замерзла! Я маленькая снегурочка!» — и она забиралась к отцу в постель. Он уже курил папиросу и ему было не холодно — он был открыт по пояс и руки держал за головой. От него пахло табаком, печкой и немного потом. Настя долго помнила этот запах и еще — рыжеватые волосы под мышками. Она устраивалась рядом с отцом и просила: «Ну, рассказывай про собак!» И он рассказывал, дымя папироской, покашливая, прищурившись, глядя в потолок, будто приглядываясь к картинкам в памяти. Про сибирских лаек — одну так и звали Лайка, а имя второй Настя сейчас уже не помнила, — на которых отец ездил. «Быстро, снег кругом. В носу, во рту. А они бегут, лают. Одна вдруг боком пойдет, еще чуть-чуть, и перевернет тебя. Эх, едрит твою налево! хлестанешь ее…» — «Ой, папочка, ей же больно! Это Лайка непослушная была?» — «Не больно. Едрит твою, такую-растакую!» — «Что это за прибаутки у вас там?» — смеялась мама у печки. «Не мешай, мамочка, мы на собаках! Такую-растакую! Ну дальше, дальше…» Настя знала, что дальше. Лайку потом убили. На отца в лесу рысь напала — с дерева прыгнула, у него шрамы навсегда остались. Но он рысь поборол, пристрелил ее. А собаки вокруг крутились, и кто-то из охотников выстрелил и попал в Лайку. Отец долго хранил хвост Лайки и ушко рыси, с кисточкой. А еще у него был шрам на переносице и верхней губе — это его конь копытом ударил… Мама пела у печки и жарила деревенскую яичницу — с картошкой, луком и кусочками сала…

Настя встала, пошла в ванную и расплакалась под душем: «Лучше бы у меня не было родителей. Или лучше бы они уже умерли. Я бы не чувствовала себя обязанной перед ними. И себя бы не ощущала одинокой. Я бы знала, что я — одна». Она протянула руку из-за занавески за полотенцем — там же была повешена рубашка Ричарда. Она поднесла ее к лицу — пахло Ричардом. «Никогда я никем не буду. Потому что мне дороже личная жизнь, эмоциональная. Надо стать холодной и расчетливой, чтобы чего-то добиться в этих джунглях».

Она выпила кофе, приготовленный для нее Диком. Он поправил на ней шарфики Аксидента, поцеловал в щеку и помахал ей, выезжающей из гаража, рукой. «Как папа в школу провожал», — Настя поехала в Беверли-Хиллз.

В дешевом паркинге на Little Santa Monica машин еще не было. Настя оставила свой «Фиат» с краю. Это чтобы через сорок минут посланной из салона девочке бросить в митер[125] еще 25 центов, не искать долго машину. Через сорок минут паркинг будет набит машинами обслуживающего персонала Беверли-Хиллз — «тойотами», жуками «фольксвагенами», «тойотами» опять и еще «тойотами».

В салоне двери были открыты, и хозяин Сэми широкой шваброй выметал на тротуар оставшиеся со вчерашнего, видимо, последнего клиента волосы.

— Хеллоу, любовь! Хорошая девочка — свеженькая. А я плохой. Слишком много шампанского вчера. — Сэми поцеловал Настю, и она почувствовала «волдырность» его щеки, от шампанского.