Отец Александр Мень - [39]

Всё, что в школе говорилось, я воспринимал наоборот. Но ни на чем не настаивал — потому что понимал, что это рабская мертвящая система, что мы все — идиоты, начиная с директора и кончая последним учеником, что нам деваться некуда и что всё от начала и до конца ложь.

В четвертом классе я жил уже в полной оппозиции. Не вступал даже в пионеры: будучи старостой класса, я надеялся избежать этой унизительной процедуры, и потом, когда меня потащили насильственно и поставили перед классом, все сделали „зиг хайль“ и произнесли эту клятву, — я просто стоял, опустив руку, и молчал. И, надо сказать, в школе испугались шума, потому что время было сталинское — смели бы всех вместе со школой; поговорили — и так и заглохло. Вызывали маму, она мне сказала: „Поступай как хочешь“, — она же понимала, что это формализм; и я понимал, но всё равно не хотел — у меня слишком велико было какое-то инстинктивное отвращение.

Из учителей с благодарностью вспоминаю двух-трех человек. В четвертом классе была пожилая учительница, разведенная. Мы всегда к ней ходили домой — у нас там был „Клуб Совершенно Знаменитых Капитанов“. Она как-то растворилась в этих детях. Это на всю жизнь осталось.

Я их всех водил в церковь, вместе с ней во главе. Но это было недолго. Потом она мне сказала: „А ты знаешь, Алик, я в церковь перестала ходить“. И я почему-то счел неудобным спросить ее почему. Я понял, что это скорее из страха. Тогда было неопределенное время, сталинское; неизвестно было вообще, куда повернет колесо истории. Все-таки она продолжала собирать ребят.

Я окончил школу в год смерти Сталина и сказал себе, что моя профессия любая, только учителем не быть: трудно, чтобы тебя так ненавидели — потому что мы все ненавидели учителей, и им тяжело было с нами…

Но все-таки из нашей школы вышли Тарковский и Вознесенский, которые учились на класс старше; младше меня был будущий священник Александр Борисов… Еще кое-кто: очень известный кардиолог Серегин, который работает в институте Вишневского; арабист-востоковед Озолин (с ним мы в одном классе учились). А так от школы — ничего, кроме негативных воспоминаний. Учился я без особого энтузиазма, было неинтересно…

У меня были учителя другие, не в школе; у меня были живые примеры, живое общение с людьми, которые были ровесниками моих родителей. Это люди, которые в то время прошли уже через лагеря, через всё. И я, будучи ребенком, общался с ними, наблюдал, беседовал, видел. На них и воспитывался».

В послевоенной Москве часто приходилось жить впроголодь, и близкие делали всё возможное, чтобы отправить детей в санаторий или пионерский лагерь, где помимо организованных походов в лес и на речку дети получали питание.

Сохранились воспоминания десятилетнего Алика о его двухмесячном пребывании в подростковом лагере санаторного типа, в который Вера Яковлевна определила его в конце первого послевоенного года для поправления здоровья и улучшения питания (от Института дефектологии, в котором она работала). Эти подростковые записи интересны тем, что дают представление об открытости характера их автора, его наблюдательности, формирующемся писательском стиле и популярности среди детей в новой для него среде. Обращает на себя внимание абсолютная незлобивость, доброжелательность Алика и отсутствие даже тени иронии или насмешки по отношению к некоторым детям с особенностями в развитии.

В 80-е годы отец Александр Мень рассказал своему духовному сыну Александру Зорину о тех замечательных людях, которые работали в этом санатории и которые вошли в круг его учителей и наставников тех лет:

«В 45 году, кажется, еще шла война, а может быть, в 44-м я попал в детский санаторий в Сокольниках. Так вот, в этом санатории работали воспитатели не простые. Например, сестра Флоренского. Или Татьяна Ивановна Куприянова[38], ученица Челпанова — философа-идеалиста. Она потомок Липранди, имела черты разительного сходства с пушкинским современником. В свое время окончила философское отделение факультета общественных наук МГУ, была подругой Веры Яковлевны Василевской и прихожанкой отца Алексея Мечева. У нее на квартире собиралась молодежная религиозная группа. Это были 46–47-й годы. Она сама вела катехизаторские занятия с детьми от 7 до 14 лет. Ее муж, Борис Александрович Васильев[39], находился в ссылке, был ученым, но научную деятельность сломала тюрьма. Книга о духовном пути Пушкина — его.

На занятиях с Татьяной Ивановной разбирали Ветхий Завет. Но основное внимание уделяли богослужению, праздникам и т. д. Я для себя нового ничего не находил в этих занятиях, потому что жил в это время уже церковной жизнью. Татьяна Ивановна была женщина высокой культуры и широких воззрений, в юности дружила с великим князем Олегом. Советскую власть не признавала. В адрес правительства высказывалась резко. О приходе Мечевых говорила: „У них кастовость…“ Что это была базовая община, я понял сразу. Все всё друг про друга знали, шушукались. Открытость была, но как бы прикровенная. У нее же на квартире проводились систематические вечера, на которых зачитывались рефераты филологического, исторического и религиозного содержания. Я, конечно, не пропускал ни одного вечера, но всегда задавал каверзные вопросы. Например, ей — экклезиологические: „Вот вы всё говорите — Церковь, Церковь. А что такое Церковь?“ Она не могла ответить. Она была, кажется, 1900 года рождения. Но общались мы с ней на равных. Она меня очень любила, и я, разумеется, ее тоже.