Отдаю себя революции... - [4]

Началась новая бурная полоса в жизни первокурсника политехнического института. Отныне он довольно часто пропускает лекции, хотя занятий в институте и не намерен бросать. Дел у него теперь много — надо побывать на Выборгской окраине, встретиться с нужными людьми на явках, вести работу и среди своих политехников.

Фрунзе принимает активное участие в студенческой демонстрации, которую жестоко разогнала полиция. Были убитые и раненые, много арестованных. В полицейском участке оказался и Михаил Васильевич. Назвался чужим именем, и это его спасло. За арестом последовала лишь административная высылка из Петербурга. Но сюда он вскоре вновь возвращается, правда уже нелегально. Это было в начале января 1905 года.

А через несколько дней — 9 января — Фрунзе, как и другие большевики, по призыву столичного комитета партии участвовал в мирной демонстрации рабочих, был свидетелем зверской расправы.

НАПЕРЕКОР СМЕРТЯМ

Тяжело печатая шаги, гулко отдававшиеся в длинных тюремных коридорах, впереди всех твердой поступью хозяина шел мрачно-серьезный Гудима. Он только что получил новое — высокое и почетное в его глазах — назначение на пост начальника Владимирского централа.

Во Владимир его перевели из столицы, где он был помощником начальника петербургской пересыльной тюрьмы. На него чаще других поступали жалобы от заключенных, обличавших разнузданную жестокость тупого и бесчеловечного тюремщика.

Еще в Петербурге, получив назначение, Гудима наслышался о том, что политические во Владимирском централе забрали много «вольностей». Поговаривали и вообще о либеральном духе, царящем якобы даже среди тюремной администрации. Ничего, он со всем этим справится, рука у него твердая.

Даже сам губернатор Сазонов, охотно удостоивший Гудиму аудиенции, призвал к решительным действиям и крутым мерам, рекомендовал обратить особое внимание на политических, при этом подчеркнул, что чрезвычайной бдительности требует некто по кличке Арсений, известный в округе агитатор.

— Из каких будет, позвольте осведомиться, сей агитаторишка? — привычно полюбопытствовал Гудима.

— Из петербургских студентов, — односложно и даже как бы с некоторым безразличием проговорил губернатор.

— С таким народом приходилось иметь дело, — живо отозвался тюремщик.

Губернатор наставительно внушал:

— Прошу помнить, опаснейший государственный преступник. Опаснейший! — повторил со значением Сазонов и после некоторого раздумья счел нужным добавить: — По всей видимости, на имеющем вскорости быть большом политическом процессе этот Арсений окажется центральной фигурой.

И сейчас, шагая по тюремным коридорам, заглядывая в вонючие камеры, Гудима продолжал задавать острастку подчиненным, начав еще у себя в кабинете, не выпуская из головы намерения сегодня же повидать политических, находившихся в этот час в тюремном дворе на прогулке, и в особенности взглянуть на зловредного агитатора Арсения.

Заключенные ходили группами, по двое и в одиночку, оживленно беседуя, улыбаясь друг другу, а кто-то вдруг даже расхохотался во все горло. И этот смех, беззаботный, безудержно веселый, взбесил Гудиму. «Значит, им тут так весело, может, они анекдоты друг другу рассказывают, забавляются?» — злорадно прикинул он про себя.

Гудима решительно шагнул вперед и гаркнул что было мочи:

— Смирно! Шапки долой!

Заключенные приостановились, подняли головы и дружно рассмеялись. Они смеялись весело, озорно, безбоязненно, их смешила тупость и нелепость этого солдафона. И Гудима, тупой и прямолинейный, каким-то образом постиг, что он этим людям совсем не страшен, что в их глазах он просто смешон и даже ничтожен. И это особенно уязвило его. Не помня себя от захлестнувшей ярости, он едва не бросился с кулаками на этих отчаянных людей, которыми ему предстояло повелевать. Что-то его удержало, но руками он все же замахал, и ногами затопал, и закричал:

— Да я вас запорю, в карцерах сгною!

Но угроза не только не образумила, а вызвала новый приступ веселья. Один храбрец выскочил из общей массы и, показывая на Гудиму пальцем, возопил:

— Ой, братцы, скажите мне, откуда это чучело явилось?

— Что?! — воскликнул разъяренный Гудима. — Мерзавцы, на колени!

Но и это не оборвало всеобщего веселья. Тогда Гудима, ища опоры, обернулся к сопровождающим и приказал:

— Солдат. Живо!

Приказание мгновенно было исполнено. Багровый Гудима, тяжело отдуваясь, гневно продолжал:

— Я вам покажу бунты и неповиновения. Распустили вас. На колени!

С появлением солдат заключенные притихли, но последнего приказания никто исполнять и не собирался.

Едва только солдаты построились, Гудима скомандовал:

— Ружья на прицел!

Поднялись стволы, перед глазами заключенных закачались черные глазки винтовок, защелкали затворы. Дело принимало нешуточный оборот. По свирепому виду нового начальника ясно стало, что он в ярости готов на все. Толпа заключенных замерла, какое-то мгновение затаилась в напряженном ожидании, а потом вдруг будто по чьему-то тайному знаку бросилась врассыпную.

На опустевшем дворе остался лишь один заключенный. Был он невысок, белолиц, глаза его, тронутые синевой, глядели даже приветливо, но твердо. Он стоял, выставив вперед ногу, прямо глядя на едва приметно покачивавшиеся стволы, на солдат, приложившихся к прикладам, на багроволицего Гудиму, на тех, кто толпился возле него. И во всей подобранной фигуре этого ладного, видно по всему очень решительного, человека не было ничего наигранного, а была та твердость, которая не позволяет надеяться на отступление. Такой человек способен или умереть или победить.