Отбой! - [67]

Минуты тянутся бесконечно. Какой-то денщик сообщает, что в Любляне будет специальный ускоренный поезд до Вены. «Мой майор, — в нем вся команда души не чает, — поедет в этом поезде, и я тоже пересяду с его вещами туда».

Мы взволнованно скатываем шинели. Действительно, в Любляне стоит какой-то длинный состав. Его охраняет конвой с примкнутыми штыками. Это чтобы никто из наших не пересаживался в этот поезд.

— Кто знает, куда он идет. Как бы не попасть впросак.

— Да нет, ребята, это же Schnellzug![143] — твердит рябоватый денщик.

Орава отпускников размышляет, она не совсем уверена в словах денщика. Однако этот конвой что-нибудь да значит. Да и рельсы, на которых стоит поезд, выглядят как-то свежей и разъезженней.

Из всех вагонов нашего поезда начинается напористая атака на соседний состав. Конвой не может управиться, нас слишком много. Крик, потасовка — борьба идет не на живот, а на смерть. Тому, кого задержат, не видать отпуска!

— Сюда! Лезь скорей! Под вагон, эй, ты, недотепа!

От вокзала на помощь конвою спешит еще один взвод.

Крик и сопротивление задержанных. Ну и жизнь! Целый год торчишь в окопах, головы нельзя поднять, того и гляди тебя подстрелят итальянцы, а теперь тебе так «услаждают отпуск».

Сердце бьется от страха и решимости. Заветный поезд тронулся. Мы во весь опор мчимся вслед, догоняем его и вскакиваем на подножку, придерживая на спине тяжелые мешки. Несколько мешков падают наземь — пиши пропало, они уже под колесами! Но большая часть отпускников осталась на вокзале. Они не успели проскочить под вагонами на другую сторону, и теперь их сдерживает усиленный конвой.

Едем! Еде-е-ем! «Нас войне не одолеть!»

— Очень возможно, — говорит один фронтовик, — что начальство заметило, как мы сюда влезли. Оно возьмет да объявит наш старый поезд Schnellzug’ом, а этот сделает простым, маршрутным. Поди-ка ты, парень, поищи во втором классе своего дорогого барина; он, наверное, все знает.

— Иди, иди, филон, надо узнать, как дела, в крайнем случае мы что-нибудь предпримем в Мариборе.

Майора нигде не оказалось.

— Эх, пропащая жизнь! Идите кто-нибудь, спросите у машиниста.

— Машинист ничего не знает. Откуда ему знать, что будет в Граце? Тут с поездами распоряжаются как хотят, еще почище, чем с нами.

— Во всем виноват чертов денщик. Ежели приедем в Вену с опозданием, выбросим твои манатки из окна, так и знай!

Поезд мчится через Альпы. Идиллические пейзажи, прелестные долины чередуются как картинки в соннике. Но сердца наши полны нетерпения, я гляжу на живописные горы и не вижу, не замечаю, не воспринимаю их, не помню, какой пейзаж только что промелькнул перед нами. Нас сплачивает солидарность смертников, получивших отсрочку. Мы уже запачкали, заплевали чистые вагоны, наполнили их запахом казармы. В брани, в мимолетных репликах — во всем царит дух фронта. Собравшись в кружок, мы коротаем время, по очереди рассказывая о самой страшной минуте, которую каждый из нас испытал на фронте. Рассказы ведутся с шутливой степенностью, рассказчики в изобилии употребляют сокращенные выражения, принятые на фронте. Это нечто вроде стенографических обозначений, но они всем понятны, это жаргон старых фронтовиков, аборигенов окопа и землянки. Никто не требует пояснений, каждому ясно, о чем речь. Штатскому пришлось бы рассказывать совсем иначе, описывать подробнее. А в своем кругу можно пользоваться сокращениями. Все мы жили одинаково напряженной жизнью, в одинаковых условиях. У фронтовиков все было общее — жратва и голод, вши, болезни и усталость, юмор, чаяния и ненависть. Поэтому мы можем разговаривать с предельной лаконичностью, одними намеками, непонятными тому, кто не принадлежит к нашему кругу.

Настроение в вагоне бодрое… Вонь нестерпимая.

Покончив с рассказами, все сообща принимаются за еду. Главная пища — солдатские хлебцы и тонкие ломтики сала. Где-то на станции мы купили немного сыра, больше здесь ничего нет. Кроме того, вермут или ром. Фляги идут по кругу. По мере приближения к Вене все больше крепнет наша солидарность — дружба людей, получивших краткосрочный отпуск из ада. Общая радость, общее беспокойство, общее нетерпение сплачивают нас. Как хорошо будет, когда мы наконец выедем из Вены через Моравское поле. Тогда уже можно будет считать себя почти дома. Беспокойство сразу схлынет, едва мы услышим чешский говор.

Этой минуты мы ждем с волнением, как ждут, когда у больного спадет температура, и, дождавшись, спокойно ложимся спать.

Спать, спать, спать! Теперь никто не обманет нас, не загонит в тупик, теперь верное дело, теперь мы на кратчайшем пути к дому.

В Вене, перебираясь с Северного вокзала на Южный, мы встретили патруль, конвоировавший солдата в наручниках. На фуражке у арестованного четыре красные полоски, что означает четыре ранения, на груди — шесть знаков отличия. Они тянутся через всю грудь. Я заметил Военный крест, большую серебряную медаль, малую бронзовую и еще серебряную. Видно, парень смельчак, зря столько медалей не дают. Номер полка — 28. Вот те на, это же чешский полк! Арестованный шел характерной походкой жителя пражского предместья.