Отбой! - [69]

— Ишь, раздобылись картошкой девчонки, кило по семьдесят набрали! — шепчет ополченец Крейза. — Небось не раз пришлось позабыть стыд. Мужики-то у нас в Роудницком крае бесстыдники!

Поезд с грохотом мчится вперед. Сквозняк раздувает на девушках блузки.

Четвертые сутки едем мы и уже близимся к прекрасному сердцу нашей родной земли. Запах девушек подобен для нас запаху детских пеленок — настолько он отличен от всего, к чему наше обоняние привыкло на войне.

Рядом в купе плачет пятилетняя девчушка, просит есть. Мать сперва уговаривает ее, потом начинает бранить. Домой они возвращаются, можно сказать, ни с чем. Выехали в три часа утра, обошли восемь деревень, ни одной избы не пропустили, и всюду неудача.

— Все кругом хотят есть, — думаешь — ты одна? Каждому хочется. Надо молчать. Ты ж пила утром кофе? Ну, не хнычь, не то я тебе всыплю… Ох, горе, день-деньской бегала как оглашенная и вот везу десять кило брюквы. Глаза бы выцарапала всем деревенским живоглотам!..

Девочка всхлипывает, утирая кулачками глаза.

— Помалкивай, некому с тобой нянчиться! Ах, господи, дома еще отец будет ругаться. Что за наказание — материнская доля!

Крейза, едущий домой после года фронтового ада, грязный, немытый и весь обросший, точно подручный палача, протягивает девчушке кусок хлеба, сыр и сало:

— У меня дома двое таких же поросят.

Четыре дня и четыре ночи не смыкал глаз Крейза, стерег свой мешок. Дети дома запрыгают от радости: «Папа приехал, привез поесть, вон какой большой мешок!»

Четыре дня и четыре ночи бодрствовал Крейза, сторожил мешок. А теперь дает из него чужому ребенку.

Это была великая минута, многие из отпускников потупили взор, у них навернулись слезы. А Крейза с учтивым видом, лукаво подмигнув нам, предлагает девочке еще и фляжку с ромом. Он инстинктивно чувствует пафос минуты и, смущенный, пытается разрядить его шуткой.

С горечью взирали мы до сих пор на жизнь тыла, сквозь темные очки уныния наблюдали сцены на перронах, на подножках вагонов. Но это мгновенье придало нам бодрости, оно было таким впечатляющим и прекрасным, что мы забыли свои глупые мысли о пропащей жизни, которые все еще таились в наших сердцах, несмотря на радость скорого приезда домой.

3

День возвращения в полк быстро приближается. Отпускники, на короткий срок вырвавшиеся в тыл, проводят время самым различным образом. Каждый старается вознаградить себя за фронтовые невзгоды и лишения. Одни целыми днями лениво домоседничают в кругу родных. Им не хочется даже пошевелить пальцем, они утомлены до предела и экономят каждое движение. Заботливо оберегают они свои натруженные в походах ноги. Самое приятное — это тихонько дремать дома в мягком кресле. Их не тянет ни на улицу, ни в город, хочется только тишины, покоя и умиротворяющего запаха кухни. Лежать бы вот так без конца, тупо глядя на обои, разглядывая их однообразный узор, который говорит тебе много и… ничего. Ведь он так прочно связан с привычным домашним укладом! Как приятно тикают стенные часы! Звуки родного дома подобны колыбельной, ты упиваешься ими, ты радуешься, словно слыша заверения домашнего врача о том, что кризис уже миновал. И только во рту у тебя еще горький привкус болезни. Смотреть бы без конца на этот узор, впивать бы вечно всем существом сладостный запах родного дома. А если и нарушить приятную праздность, то разве затем, чтобы порыться в старых бумагах и письмах.

Еще до приезда фронтового «героя» домашние тешатся надеждой услышать рассказы о его подвигах. Но у героя почему-то никак не развязывается язык. Не говорите лучше о войне, не вспоминайте о ней ни единым словом! Мама, убери-ка мой мундир подальше в шкаф, чтобы его и видно не было. И зачем только вы покупаете газеты? Врут они, на самом деле все совсем иначе. Да погодите прибирать постель, мама. Я прилягу еще минут на пять, а потом буду бить мух, вон сколько их развелось в комнате.

Долгие месяцы прожили солдаты лицом к лицу со смертью, а теперь боятся нос высунуть на улицу, чтобы соседи не приставали с расспросами о войне. Докучный народ — соседи. И чтобы идти на улицу, нужно снять шлепанцы и обуть ботинки. Уж лучше посидеть дома. Да и не затем я приехал, чтобы видеть спекулянтские рожи!

Скука! Ох, уж этот несчастный тыл и его беды, которые не волнуют, а наводят скуку. Скучно становится от ваших забот о продовольствии — до того они смехотворно преувеличены.

Солдатик валяется на кровати и молчит. О чем он думает? О товарищах, там, на передовой? Ни о чем? О грохоте атаки? О передвижении войск на фронте? Обо всей этой грандиозной сумятице и смертях? Об однополчанах? Ну, так о чем же он все-таки думает? Ни о чем?

Но есть и другая порода отпускников. Эти, наоборот, не могут молчать. С утра до ночи они рассказывают, рассказывают. Они недовольны, когда кто-нибудь из слушателей своим уходом прерывает беседу; если приходит новый человек, они рады начать все сначала, хотя остальным слушателям это давно известно и порядком надоело. «Сочувствуем, сочувствуем тебе, приятель, но заткнись же хоть на минуту с этой своей войной!» Нет, он не может молчать. Он должен говорить, слова прут, как пар из клапана в котле высокого давления. Отпускник не уснет спокойно, если не сбросит с себя бремя слов.