Отбой! - [71]
И вот он уже ходит с костылем.
Ни одной из льгот, полагающихся на экзаменах студентам-военнослужащим, не воспользовался Пуркине. От гарнизонного госпиталя до медицинского факультета было рукой подать. Врачи охотно отпускали Пуркине на занятия. Они не возражали против отлучек с такой серьезной целью. Эмануэль не терял ни минуты драгоценного времени. Пепичку, чтобы увидеться с ним, пришлось подождать Эмануэля около анатомички. В стареньком пальто Губачек стоял на тротуаре и ел сушеные яблоки, вынимая их из кармана. Но и тут его постигло разочарование, Эмануэль был очень рад встрече, но не имел ни минуты свободного времени на личные дела. Пепичек мог только проводить его и поговорить по дороге.
Эмануэль страстно погрузился в ученье, точно желая сторицей возместить скуку и духовный голод фронта. Концерты, кино, женщины, танцы, кафе, визиты — ничто для него не существовало. Даже вести с фронта его не интересовали. Учиться, не тратить ни минуты! Мир ныне разворочен, как внутренности дохлой лошади. Забудем же о его зловонии! Надо стряхнуть его прах, и работать, работать, пока глаза не заболят от напряжения. Ничего не видеть, не слышать, не вспоминать! Все рушится и гибнет — и на фронте, и в тылу, и в душах людей; смерть, безнадежность и скука властвуют над миром.
На улице дождливо и грязно.
Фронт и убогий тыл. Смерть и бедствия, нужда и голод.
По всей стране розовели армейские открытки, «фельдпостки». Они плыли по водам Сочи, Дуная, кучами валялись в окопных клозетах, покрывали поле при поспешных отступлениях, точно перья чудовищных птиц. Ими были полны комоды и дамские сумочки.
Щелк, щелк — сумочка открывается, надо прочесть приятельнице место, где он, молодой обер-лейтенант, так красиво пишет о ее плечах. Ах вот: «они белы, как облачко, заблудившееся в небе над моим окопом». «Все утро я смотрел на него, оно плыло, как призрак былого счастья, как твоя рука, дорогая, когда она касается моего лба. Я вернусь, моя обожаемая, ты будешь лежать на кушетке, а я, как верный раб, буду рядом с тобой, счастливый тем, что ты глядишь на меня прекрасными глазами и что я навсегда избавлен от фронтового ада».
Щелк, щелк — сумочка закрывается, ее обладательница вместе с подругой пускают слезу.
Кельнеры снуют среди щебечущих дамочек, чьи мужья торчат в окопах, где холод и вши, где не поспишь больше четырех часов за ночь, где то и дело просыпаешься от разрыва снарядов. Глина и камешки сыплются на сонные лица солдат, искаженные постоянным нервным напряжением.
А в пражском кафе «Лувр» — ни одного свободного местечка. Трепетен звук скрипки, трепетны женские бюсты. Кругом одни молодые дамочки. Щелк, щелк, сумочка закрывается… В Кафе «Лувр» можешь идти наверняка! Не бойся, если ты робок по натуре: дамы сами жестом дадут понять, что за их столиком есть свободное место. Знай выбирай — столько заманчивых приглашений.
Трепетный звук скрипки… Да, в кафе «Лувр» можно идти наверняка! Не робей, инвалид! Наши прежние соученики, которым посчастливилось избежать армии и продолжать учиться в Праге, очень заманчиво расписывали нам свои посещения этого чудесного кафе.
PRO PATRIA
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Весенний путь ласточек на север был прегражден линией фронта. Стаи птиц пытались обогнуть ее, но опять натыкались на окопы, на линию огня, извивающуюся как огромная ядовитая змея. Наконец ласточкам удалось прорваться на север. Как горячо их приветствовали в 1918 году в Чехии! Вы несете нам мир, ласточки? Несете мир и свободу? Ведь вы всё знаете, кого же спросить, как не вас? Вы были в Италии, вы видели, как подвозят дальнобойные орудия к бетонным укреплениям, как формируется в Ломбардии миллионная армия для последних, решительных боев…
Птички с оперением цвета каленой стали кружат над нашим домом, захлебываясь нескончаемой песней, подобно декламирующей школьнице, которая, то и дело запинаясь, торопливо повторяет слова.
Несете вы нам привет с фронта, ласточки, от наших отцов, мужей, братьев, друзей, любимых?
С какой отрадой и надеждой следили люди за прилетом ласточек, радовались их первому щебету, словно услышав вестников мира. Все обитатели нашего дома улыбались, мои сестры махали платочками, казалось, что мы празднуем конец войны. К осени, когда ласточки снова полетят в теплые края, на юг, уже должен быть мир. И все же еще падут сотни тысяч воинов, быть может, даже больше, чем пало за истекший год. Отпускники, раненые и новобранцы ясно понимали это. И хотя проводы на вокзале теперь проходили значительно спокойнее, на душе у отъезжающих на фронт было, пожалуй, даже тягостнее, чем прежде.
Нога Эмануэля быстро заживала, пребыванию в лазарете приходил конец. Маршевые части сейчас отправлялись на фронт в горячечной спешке, буквально по пятам одна за другой. Поезда мчались на юг.
Эмануэль приходил в ужас при мысли о том, что опять будет оторван от факультета. Об опасностях фронта он не думал, больше всего его беспокоила потеря времени. Ее он боялся панически.
Настоящее и будущее — вот к чему были обращены все мысли и стремления Эмануэля.
Настоящее — его проклинает весь мир. А будущее? На него все уповают и жаждут его, как золотого тельца, которому мы всегда будем поклоняться. Ради блеска этого тельца каждую минуту умирают, истекая кровью, теряют зрение тысячи человек. Будущее! Чего только не говорят о нем повсюду — в окопах, в тылу, на военных кораблях, аэропланах, подводных лодках, в лагерях военнопленных? Оно, мол, принесет освобождение народам, прогресс и лучшую жизнь человечеству. Веские слова, да и не зря столько людей погибло ради всего этого! Солидные слова, подобные плащу из прекрасной ткани, под которым почти незаметны жирные телеса золотого тельца. Каждый из нас не пожалел сил для того, чтобы этот идол был грандиозен. Ему отданы крупнейшие ценности, первенцы и младшие сыновья, золото, серебро и медь, оловянные сковородки, колокола и последняя рубашка.
