Отбой! - [68]

— Что ты натворил, эй, Пепик?[144] — кричим мы. Солдат молча поднимает скованные руки. Когда мы уже отходим на порядочное расстояние, он вдруг оборачивается и кричит на всю чинную Рингштрассе:

— Эх, все г. . . .!

Насчет Брно ходят слухи, что там на одной из улиц расположены пятнадцать публичных домов, один лучше другого. Разумеется, каждому хотелось ехать через Брно. Опустишь в таком доме пятак в оркестрион и можешь танцевать с любой из красоток, одетых лишь в белые рубашки с заманчивым декольте. Русалки, да и только!

Жалко выглядят станции, которые мы проезжаем. Бедный тыл! Перроны всюду переполнены людьми, выехавшими в деревню на поиски съестного. Мешки, сумки, ранцы — никого нет с пустыми руками. Видно, теперь никто не вояжирует налегке. Многие тащат такой груз, что у них глаза лезут на лоб. А какой у всех землистый, нездоровый цвет лица! На перронах толпы людей, но не слышно обычной вокзальной болтовни. Тихо. Эта тишина угнетает. Кого здесь только нет, — дети, мужчины, старики, старухи. Измученные, разочарованные, отупевшие, покорные и исполненные скрытой злобы. Это армия, потерпевшая поражение в неудачной вылазке за провизией.

— В деревнях почти у каждого мужика пианино. Не знают уже, куда девать деньги, — говорит мой попутчик Крейза, ополченец 48-го пехотного полка из Терезина. — У нас в Роудницком округе мужики здорово нахапали.

Перрон забит ожидающими, они выглядят как заезженные вьючные волы. Только когда надо штурмовать поезд, в них опять просыпается энергия, и они остервенело распихивают друг друга, толкаясь мешками. В такой момент нам особенно жалко их. Как осудить этих женщин, виснущих на подножках, за то, что они злобно, бесстыдно, грубо огрызаются. Ведь дома их нетерпеливо ждут голодные мужья, дети.

— Писала мне сестра из Духцова, — продолжает Крейза, — что у них шахтеры от недоедания падают в обморок прямо в штольнях. На севере самый настоящий голод.

Не только нас ты обездолила, война, ты не пощадила ни стариков, ни детей. Мало тебе побоищ на фронтах, мало разгула военщины в завоеванных краях и в тылу. Нет, ты решила взяться и за жен и детей воинов, тех воинов, которые, замерзая на передовых позициях, мучимые грязью и вшами, ждут смерти или увечья. Ты унизила и мучаешь голодом их семьи!

Позор! Какое это подходящее для тебя слово, война! Недаром выкрикнул это слово из окна казармы возмущенный Губачек. Позор! Самое правильное, точное и содержательное определение! В нем все — и обстрел бошами Реймского собора, и расправа с пленными сербами, и виселицы для русинов, и фельдфебельские затрещины. Оно же клеймит поведение кулаков и спекулянтов в тылу.

Люди на перронах одеты главным образом в различные предметы военного обмундирования. Вон на том горбуне русские обмотки. Где пленный, которому они раньше принадлежали? Особенно заметны старые солдатские мундиры, в них ходят и женщины. И запах у этой толпы не штатский, приятный нашему обонянию, а тот же военный, militär букет, что и наш. В темноте, пожалуй, не отличишь их от нас.

Шныряют мешочники.

На всем лежит темная печать войны.

Иногда нам говорят:

— В этом году все наверняка кончится.

Мы смеемся.

— Если б всякая война не кончалась миром, никто из нас не выдержал бы солдатской лямки, — замечает в углу вагона кто-то в грязном мундире.

Мы опять улыбаемся. Нам весело, мы едем домой. Снаружи снова слышны шум и потасовка. Женщины штурмуют поезд. Они умеют постоять за себя.

На тускло освещенном перроне лица ожидающих кажутся еще болезненнее и изможденнее. Старая женщина несколько часов бродила по деревням, и вот результат — десять кило отрубей. И хоть бы быть уверенной, что их не отберет полицейский патруль. А ведь многие возвращаются совсем с пустыми руками — крестьяне отказались продать или обменять что-нибудь.

Измученные люди лежат на полу вагона. Безнадежность. Завтра будет не лучше. Плачут дети. Горожане взяли их с собой, чтобы разжалобить крестьян.

Разговорчивый Крейза, рабочий-металлист, на вид сорока лет, с завода сельскохозяйственных машин Працнера в Роуднице над Лабой, снова замечает:

— Фельдфебели — ангелы по сравнению с нашим кулачьем. Завели себе в деревнях пианино и не знают, куда деньги девать.

Несколько пассажиров в нашем вагоне возвращаются ни с чем. Мужички им ничего не продали, ничего не выменяли. Мужицкие каморы полны шелковых платьев, белья, стенных часов, серебряных и золотых безделушек. Некуда класть добро, уже ломятся сундуки и лари.

Я с содроганием представляю себе душевное состояние этих людей, возвращающихся ни с чем.

Поезд останавливается на какой-то станции между Пардубицами и Колином. Опять садятся пассажиры, все больше пражане. Они ездили на поиски продуктов в Шумаву.

— Барышни, полезайте сюда! Есть местечко! — кричат солдаты. — Сюда!

Девушки знают, солдат всегда пожалеет их, потеснится, не рассердится, как другие пассажиры, что мешок большой. Знают это и матери с детьми. Солдат, который едет с фронта пятые сутки, всегда подвинется, даст местечко.

Наши ребята помогают девушкам, тащат их багаж через окно. У дверей вагона настоящее сражение, с багажом не очень-то пробьешься. Девушки совсем молоденькие, верно, не кончили и третьего класса городского училища. Они хихикают и благодарно поглядывают на нас в ответ на внимание и помощь. Глаза у них усталые, красные от долгих ночей, проведенных в прокуренных вагонах.