Отбой! - [66]

Не знаю, чем эта батарея так импонирует мне, но я всегда вылезаю поглядеть, когда она открывает огонь. А одно из наших орудий, которое противно гавкает по утрам, я прямо-таки терпеть не могу. Знакомые говорят, что я извращенный тип, заявляют, что донесут на меня за самокалеченье. Да, я антимилитарист, но вовсе не извращенец и не собираюсь себя калечить. И что поделаешь, мне нравится итальянская батарея.

Несколько дней тому назад одна из наших тяжелых батарей обстреляла Бедини и имела три попадания. «Meine Liebchen Bedini wurde verletzt»[135], — меланхолически сообщал я знакомым. Все были рады, — Бедини молчала трое суток. Так и есть, разбили ее! Но к вечеру третьего дня оттуда опять бухнул тяжелый залп.

— Der Hund schießt wieder[136], — проворчал мой сосед по землянке.

А я:

— Meine Liebling Bedini wieder gesund[137].

И выбежал поглядеть на нее.

Как странно мы здесь живем!

Завтра ночью у нас назначена вылазка против итальянцев, будем атаковать их заграждения. Я тоже должен участвовать. Наверно, придется познакомиться покороче с моей любимицей Бедини.

Все это волнует меня не больше, чем если бы мне предстояло идти на вечеринку.

Какое свинство — уже два дня у нас нечего пить!

Позиция, 6.III.1918.

Хотя этот блокнот не дневник, но придется описать, как я шел вчера в бой.

Меня обидела чванливость патрона. Мог бы написать лично мне записку, а не так: «Lieber Herzog, ich bin krank, sage dem Purkyně, er soll sofort mit 16 Komp…»[138] итак далее.

На это «sofort»[139] я начхал и никуда не торопился. Надо хорошенько наесться и напиться, все равно вылазка начнется не раньше полуночи, когда будет совсем темно. На всякий случай я назначил наследников своего «движимого имущества», потом облачился в грязный, рваный «Schneemantel»[140], — так как весь день шел снег, — запихал в сумку хлеб, перевязочные материалы, взял флягу с ромом и длинную палку, позвал двух санитаров с носилками и в очень благодушном и бездумном настроении потащился в Ротц, где был назначен сбор. Наш второй «дохтур» был уже там. Я удивился этому — такой лодырь и вдруг пожалуйте. Впрочем, он, конечно, останется где-нибудь в арьергарде. Мне велено держаться середины роты, поближе к командиру (прекрасная компания!) и зря не соваться вперед.

В Ротце я влез в какую-то хибару, где разместились унтеры, не хотелось идти в офицерскую компанию. Там было душно, кто-то играл на скрипке и на гармонике, царило веселье, пахло ромом. Ни дать ни взять кабачок на Жижкове![141]

Местечко Ротц стоит у самого фронта. Каждый дом здесь приспособлен к обороне, и все дома, разумеется, порядком повреждены снарядами.

В наших белых халатах мы были похожи на дружек в праздник тела господня. Когда совсем стемнело, все построились и, получив боевые задания, в несколько нервном состоянии тронулись в путь на Ассошлюхт. Снег перестал идти, посветлело. Минут через сорок наш капитан заявил, что при такой видимости он не примет на себя ответственность за операцию. Он был добряк, очевидно, ему тоже не хотелось затевать резню, а потому он предпочел сослаться на метеорологические условия. Уведомив по телефону штаб бригады, он повернул нас обратно. Авось другой раз будет потемнее! «Недовольные», мы отправились домой. Но снежный пейзаж мне чрезвычайно понравился. Теперь опять несколько дней будем торчать в жарких, как крематорий, землянках и вести тупой, однообразный, унизительный образ жизни.

Скоро ли будет избавление?..[142]

2

Домой, в Чехию, можно ехать только по южной дороге на Вену, а оттуда через Брно или Табор. Выбирать не приходится, Deutschmeister’ы решают все за вас. Заранее ничего неизвестно, как всегда на войне. Поезда обычно запаздывали на десять часов и больше. Кроме того, никогда нельзя было предугадать, не встретится ли по дороге какой-нибудь особо важный состав, которому придется уступать дорогу.

Какой, однако, восторг ехать домой! Изумительно! В таком блаженном состоянии разве только влюбленные едут к венцу.

Минутку постоишь у окна. На сердце волнение, точно объявлена неприятельская атака. На минутку вмешаешься в общую болтовню в вагоне… Нет, не усидеть на месте. Что за бесенок вселяется в отпускника?

Все мои попутчики навеселе. От всех несет табаком и алкоголем. Как ползет поезд! Устав от непрерывного напряжения, я засыпаю в какой-то немыслимой позе. Просыпаюсь внезапно и с испугом — не загнали ли нас куда-нибудь на запасный путь? Опять мы бесцельно стоим уже с полчаса, черт возьми!

У меня неделя отпуска и восемь дней на дорогу. Эх, кабы приехать на несколько часов раньше, урвать время от мотания в поездах. Но нет, составы с отпускниками всюду идут в последнюю очередь, все другие поезда пропускают раньше.

Радость возвращения домой сменяется мрачной мыслью: а вдруг я пробуду в дороге дольше положенного срока? Урезать и без того куцый отпуск? Это ужасно! От волнения мне не спится даже ночью. Я бодрствую почти все время, точно на посту в окопах.

Пейзаж за окном понемногу меняется. Ночь, день. Ночь, день. Усталые ноги, скверный кофе, обмотки, запах пота и несвежего дыхания — все воинские вагоны на один лад.