От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США - [51]

Герника кричала: гляди в оба!

но мы были слишком заняты, надеясь, что наши глаза разговаривали

с Паулем Клее. Мать и отец спросили меня, и

я ответил им из моих узких голубых брюк, что мы должны

любить только камни, море, и героических личностей.

Упущенный ребенок! Я взгрею тебя дубинкой по ногам. Я

не удивился, когда взрослые вошли

в мою комнату в дешевом отеле и разломали мою гитару и банку

с голубой краской.

Мы все начали думать

с голыми руками и даже в крови

по локоть; мы могли отличить вертикальное от горизонтального, мы никогда

ничего не крушили, разве что из желания выяснить, как это существует.

Отцы Дада! Вы носили набор сияющих эректоров

в своих грубых костлявых карманах; вы были щедры,

а они были прелестны, как жевательная резинка или цветы!

Спасибо вам!

А тех из нас, кто думали, что поэзия –

вздор, были задушены Оденом или Рембо,

когда посланы властной Юноной, мы пытались

играть с коллажами и sprechstimme[159] в их кроватях

Поэзия не приказывала мне не играть в игрушки,

но один я никогда бы не додумался, что куклы

означали смерть.

Наши обязанности не начинались

во снах, хотя они и начинались в кровати. Любовь прежде всего

это – урок в коммунальных услугах. Я слышу, как поет канализация

под моим ярко-белым сиденьем унитаза и знаю,

что где-нибудь когда-нибудь она достигнет моря:

чайки и рыба-меч обнаружат, что она богаче реки.

И аэропланы – совершенные средства передвижения, не зависящие

от ветра; разбиваясь вдребезги и сгорая, они демонстрируют нам, как

быть расточительными. О Борис Пастернак, может быть, глупо

взывать к вам сейчас, столь возвышающемуся на Урале, но ваш голос

очищает наш мир, для нас он чище больницы:

ваши звуки выше амбициозного полоскания глотки фабрики.

Поэзия так же полезна, как машина!

Взгляните на мою комнату.

Картины висят на гитарных струнах. Мне не нужен

рояль для пения, и давать вещам имена – только стремление

создавать вещи. Локомотив мелодичнее,

чем виолончель. В клеенчатой одежде читаю музыку

под глиняным канделябром Гийома Аполлинера. Теперь

мой отец умер и нашел, что нужно смотреть вещам

не в глаза, а в живот. Если бы только он прислушался

к людям, которые создали нас, вопящих, как запутавшиеся свиньи.

1950 Ян Пробштейн

Стихотворение из зависти к Гвидо Кавальканти

Ох! мое сердце, хотя это лучше звучит

на французском, я должен сказать на родном языке,

что я болен желаньем. Быть, Гвидо,

простой изящной областью, самим по себе,

как ты, означало бы, что, встряхнув головой,

подмигнув, облокотившись на ближайший кирпич,

я уловил бы больное блаженство и всю

его темную пищу в почти космической строфе, ах!

Но я лишь погряз в земле, в моем личном

сумбуре и не способен вымолвить хорошее слово.

1950 Ян Пробштейн

Критику

Не могу и представить тебя

иначе, чем ты есть: убийцей

моих садов. Ты скрываешься там,

в тени, вынашивая свои

аргументы, как Ева в смущенье

перепутала пенис и

змею. О позабавься, повеселись

и будь посдержанней. Не надо

пугать меня больше, чем ты

вынужден! Я должен жить вечно.

1951 Ян Пробштейн

Сонет для Джейн Фрейлихер

Проснувшись днем, учуял запах сена

и самолетов, крутит диск рука,

звоня в межгород яро, но тоска –

в кровати одному. Щелчок! Мгновенно!

Крутилось неба колесо смятенно,

над ним – печально-серы облака,

милы, но и коварны все ж слегка,

ох, оператор, дай же мне с бесценной,

дыханье чье дороже Фаберже,

поговорить мне с милой Джейн пока,

холсты ее весомостью мазка

верны, как камень, но и risqué[160] уже:

«И ближе Фрэнка к кости всей вселенной

пришла бесстрашно живопись Леже»!

1951 Ян Пробштейн

В день рождения Рахманинова

Синие окна, синие крыши

и синий свет дождя,

эти смежные фразы Рахманинова

хлещут в мои огромные уши

и падают слезы в мою слепоту,

ибо без него играть не могу,

особенно в полдень

его дня рождения. Как бы мне

повезло, если бы ты был

моим учителем, а я – единственным учеником,

и я бы играл всегда.

Тайны Листа и Скрябина

мне нашептаны над клавиатурой

бессолнечными деньками! и все

растут в моем сердце.

Лишь глаза мои синели, когда я играл,

а ты сковал костяшки пальцев моих,

дорогой отец всех русских,

положив мои пальцы

нежно на свои холодные усталые глаза.

1954 Ян Пробштейн

Гомосексуальность

Ну чего, снимем маски, что ли, а рот на

замок? нас точно кто взглядом прожег!

У старой коровы в песне – и то укора

поменьше, чем в испарениях души больного;

вот потяну тут на себя клубы теней,

дрогну уголками глаз, точно в тончайший миг

длиннющей оперы, а там и всё – погнали!

без всякого упрека или там надежды нежными ногами

земли коснуться еще хоть разок, не говоря уж «в обозримом».

А исследовать буду своего собственного голоса закон.

Начать как лед, пальцем себе же к уху, ухом

себе же к сердцу, горделивая шавка эта у урны

под дождем. Какое счастье восхищаться собой

с предельной прямотой, вести учет достоинств каждого

сортира. На 14‐й стрит пьянó и легковерно,

53-я и рада б трепетать, да тоже замерла. Лапочки

предпочитают парки, лохи – вокзалы,

а кто разоделся богиней, плывут себе туда –

сюда под растущей тенью от головы абиссинца

в пыли, приволакивая сотрясающими воздух каблами

наводя на самых отважных смятение криками: «На дворе лето,

и я хочу, чтобы меня хотели больше всего на свете».